Во что бы то ни стало - Перфильева Анастасия Витальевна - Страница 60

Лена нахмурилась, не поняла.

— Твоя, милок, первейшая задача и будет: по этажам у нас градусники-термометры навешаны, ты их вот в этот журнал списывай, — он показал на придавленную ключом книгу с трепещущей от вздохов колеса в полу страницей, и Лена кивнула, теперь поняла. — А мое дело либо холодку, либо водицы в камере подпустить. Мы с тобой в фабрике не пятая спица в колеснице. У-влаж-няльщики! Я по этой вентиляции и швец, и жнец, и на дуде дудец, до старшего моториста своим умом допер! А теперича, хоша и лысый, на курсы рабочей квалификации посланный. Так-то, милок! — закончил Матвей Яковлевич свой первый преподанный Лене урок и вдруг спросил неожиданно: — А глаза у тебя чего невеселые?

— Так. — Лена потупилась.

— Ты от людей не таись. Если у человека горе, глаз все наружу выдаст. Без друзей тебе все одно не прожить! — Он пересел к Лене ближе, сказал ласково и задушевно: — Твое горе, милок, девичье, проходящее. Что из детдома ты, нам известно, и в обиду не дадим. Вон та, что тебя привела, — думаешь, ей легко жилось? Сызмальства в людях мыкалась, а сейчас — всей нашей фабрике передовая честь. Ударница! Так что выше голову, товарищ молодой! — скомандовал Матвей Яковлевич, и Лена улыбнулась ему.

Он повел ее в этажи.

Их было пять, громадных, грохочущих, ни на что не похожих. Нет, похожих…

Когда в первом же цеху они залезли по узкой витой лесенке на металлическую площадку почти под самым потолком, стали у гудящей от напора вентиляционной трубы, из окошек которой стегали прохладные звонкие струи воздуха, и Лена глянула вниз, на весь цех, с рядами длинных станков, ей показалось, что под ними бушует кипящий яблоневый сад; станки точно шевелились от стремительного вращения тысяч белых веретен, катушек и валиков, от мелькания ремней, бегущих непрерывно вверх и вниз.

— Нравится? — одобрительно прокричал Матвей Яковлевич. — Гляди, зорчей гляди… Ты здесь теперича хозяйкой над трубами будешь! Лезь вниз!

Они спустились и пошли между станками.

На белых, подпиравших перекрытия колоннах висели термометры. Матвей Яковлевич посмотрел на один (Лена, став на цыпочки, тоже), покачал головой, взял стоявший в простенке шест и, вытянувшись во весь свой могучий рост, приоткрыл окошко вентиляционной трубы. Оттуда сильнее забил свежий воздух.

— Поддай, поддай, дюже жарко! — звонко прокричала пробегавшая вдоль станка женщина.

Лена ахнула радостно, узнала в ней Катину маму. Та была повязана платком плотно, по брови; поверх ситцевого пестрого платья был надет фартук с одним большим карманом. А сильные, голые до плеч руки мелькали непрерывно, делая что-то неуловимое над станком. Его веретена враз остановились, щелкнули и вдруг бешено закрутились снова. Пушистые белые нити поползли с валиков на катушки, те тоже будто плясали…

Лена хотела подбежать к Катиной маме, рассказать, что здесь все так интересно, но той уже не было рядом. Она колдовала у следующего станка.

Кто-то пронзительно свистнул над ухом. Лена отскочила к стене. По проходу катилась заложенная шпулями тележка, ее толкал паренек, поглядевший на Лену с веселой ухмылкой.

Так начались ее новые трудовые будни.

Через две недели она и получила свою первую в жизни трудовую книжку. В ней был проставлен ее крошечный рабочий стаж, новое звание «сменная увлажняльщица», ее личная подпись, подпись директора и печать фабричного управления.

Через две недели Лена уже уверенно входила в увлажнительную камеру, занимавшую добрую половину подвала прядильной. Смело открывала, вкладывая в это, правда, все силы, прижатую напором воздуха дверь.

В камере все дрожало и ревело. Сосали и гнали свежий воздух два гигантских, под потолок, вентилятора. (Как плохо представляла их себе раньше Лена, вычерчивая в Отовенте убогие квадратики!) Обдавали щекотными теплыми брызгами почти невидимые в облачках водяной пыли форсунки, а голоса, как ни старайся, не было слышно вовсе!

С трудом удерживая железную дверь, Лена пролезала в камеру. Бежала по блестящему мокрому полу в облепившей ноги хлопающей спецовке к термометрам у вентиляторов. Вслух повторяя их показания, выскакивала из двери и записывала в блокнот. Мчалась по этажам между станками, от колонны к колонне, уже не боясь ни тележек, ни самих станков, стараясь успеть только вовремя заполнить графы их рабочей книги, чтобы Матвей Яковлевич тоже успел прибавить или убавить в цехах «холодку».

А потом неслась — лодочки развалились в первую же неделю, пришлось купить резиновые боты — в другой корпус, ткацкий, где шуму в этажах было еще больше, даже ткачихи разговаривали свистками, и надо было списывать показания таких же термометров и тоже то прибавлять, то убавлять холодку.

К концу рабочего дня, набегавшись, Лена так уставала, что чуть не засыпала на ходу. Ноги, неверными шагами проходившие мимо Командирши, подгибались сами собой. Усталость не проходила на чистом морозном воздухе, но становилась другой, приятной.

И ужасно хотелось скорее добраться до Динкиной мансарды, наесться любимой картошки с постным маслом или вечных консервов, рухнуть в раскладуху, в качалку, прямо на пол и заснуть. Сладко-сладко, как не спалось еще нигде, ни у Стахеевых, ни даже в детдоме. И не вспоминать ни о Всеволоде, ни о них.

Вот уж когда было «все равно», чего еще так недавно хотела и не смогла добиться Динка, угощая Лену ликером «Мечта» под закуску из соленых огурцов!

А наутро, проснувшись с ясной головой, чувствуя себя день ото дня увереннее, бодрей, позавтракать с Диной и Верой Ефремовной чем попало, но всегда удивительно вкусно и снова бежать на свою грохочущую, сверкавшую в зимнем утре окнами прядильную по шумному переулку, обгоняя степенных, вроде Командирши, или деловитых и милых, вроде Катиной мамы, ткачих и прядильщиц.

И, вваливаясь в проходную плечом к плечу со смешливыми, закутанными в платки девушками и задиристыми парнями, вдруг с грустью и волнением подумать: может быть, где-то на другом конце города точно так же спешит сейчас в утреннюю смену на завод и Алешка?

Алеша, милый, далекий Алешка, думаешь ли ты хоть иногда обо мне? И что думаешь? И неужели же мы рассорились с тобой навсегда?

Алешка не мог ни простить, ни забыть Лену, хоть и старался отчаянно вырвать ее после той ссоры из головы и сердца. Но ненависти, такой лютой и острой, какой он никогда не мог в себе предполагать, он к ней больше не чувствовал. От ненависти до любви ведь правда недалеко, особенно когда первая — родная сестра ревности. Только всеми силами запрещал себе Алешка думать о Лене, вспоминать, слушать о ней хоть что-нибудь. Даже то, что она живет теперь почему-то не в стахеевской квартире, а у Динки…

Надо было сохранять дорогостоящее равнодушие, чтобы ни Кузьминишна, ни Андрей Николаевич не заподозрили чего-нибудь. Особенно Кузьминишна, которая, после того как у нее дважды побывала Дина, все приглядывалась к Алешке жалостными глазами.

А потом вдруг произошло странное. В один прекрасный день сердечные дела и тревоги сами собой не то чтобы отпали, а стушевались, спрятались куда-то, уступив место новому невероятному и неодолимому увлечению, охватившему Алешку и Васю одновременно.

Дело было так.

В ночь на двадцать первое января на территории завода АМО был взорван бывший монастырь для закладки будущего колоссального Дворца культуры. Вскоре в клубе завода «Красный пролетарий» появилось объявление. Комсомольцев призывали помочь амовцам в расчистке монастырских руин для ускорения стройки.

Васька, громадный счастливый Васька, отмытый в душевой, в отутюженной заботливыми руками Найле рубашке, спешивший с завода к себе за фанерную перегородку, сперва отказался участвовать в воскреснике.

— Братцы, меня же дома ждут. Понимаете, жду-ут!

— Федосеев от семейной жизни разлагается, — съязвил кто-то. — Скоро до герани докатится!

— А герань цветок неплохой… — отшучивался Васька.

Алешка был тоже нагружен до предела. Три раза в неделю мчался с завода на рабфак, в остальные вечера чертил, занимался, читал. Их группу в ударном порядке готовили к поступлению в машиностроительный институт… И все же он решил идти с ребятами мехцеха и уговорить Ваську.