В параболах солнечного света - Арнхейм Рудольф - Страница 2

Но Италия оказалась не безопасным местом для молодого искусствоведа еврейского происхождения. Приход к власти Муссолини заставляет Арнхейма спешно покинуть Италии. В 1939 году он приезжает в Лондон, а затем приезжает в США. Здесь он оказывается без постоянной работы, с десятью долларами в кармане. Но американцы оказывали поддержку ученым эмигрантам. Сначала он поступает в «Новую школу социальных исследований», где читает лекции по психологии. Положение спасают стипендии, сначала Рокфеллера, а затем Гугенхейма. В 1943 году Арнхейм получает должность профессора в небольшом «Сарра Лоуренс колледж» штата Нью-Йорк. Кроме того, он читает курс психологии искусства в Нью-Йоркском университете, преподает в Гарварде.

В 1951 году Арнхейм вторично получает стипендию Рокфеллера. Это позволяет ему на время отказаться от чтения лекций и заняться написанием книги. В результате в 1954 в издательстве «Беркли Юниверсити Пресс» появляется главная теоретическая работа «Искусство и визуальное восприятие: Психология творческого зрения». В последующем почти все другие работы Архейма выходят в этом издательстве под патронажем редактора Эрнста Калленбаха. С 1971 г. он получает должность профессора психологии искусств в Гарвардском университете. После выхода на пенсию, поселяется в Анн Арборе и читает эпизодические лекции в университете Мичигана.

Адаптация Арнхейма к американской культуре была во многом подготовлена его знанием иностранных языков — итальянского и английского. «Покидая свою родину в 30-х гг., я стоял перед выбором латинского или англо-саксонского пути. Английский язык позволил мне развить ту сторону моей природы, которая имеет дело с чувственной наблюдательностью, удовольствием от материально-ощутимой жизни, от юмора ситуаций. Если бы я оказался во Франции, то это, по-видимому, привело бы к утонченности интеллекта, увлечением систематической философией, к остроумным сентенциям. Я рад, что развивая одну сторону, я не утратил полностью другой. Но когда я читаю произведение утонченного французского автора, а чувствую такое же удовольствие, которое, по-видимому, получают от атрофии парочки крыльев».[2]

В США Арнхейм становится признанным лидером в области психологии искусства. Им написано большое количество книг, которые прочно вошли в современный научный обиход не только психологов или эстетиков, но и историков искусства. Среди них — «Кино как искусство» (рус. пер. 1960), «Искусство и визуальное восприятие» (1954, рус. пер. 1974), «Генезис живописи. «Герника» Пикассо (1962), «К психологии искусства» (1966), «Визуальное мышление» (1970) (рус. пер. «Хрестоматия по общей психологии: Психология мышления». М., 1981), «Энтропия и искусство» (1971), «Власть центра. Исследование композиции в визуальных искусствах» (1988), «Новые очерки по психологии искусства» (1988, рус. пер. 1994), «Динамика архитектурных форм», 1977 (рус. пер. 1984), «Мысли о художественном воспитании» (1990), «Спасение искусства» (1992), «Волшебство зрения (Интервью с И. Германом, 1993), «Ращепление и структура» (1996).

Пожалуй, самой значительной работой Арнхейма является «Искусство и визуальное восприятие», она многократно переиздавалась и переводилась на многие языки. Она привлекает к себе внимание читателей и исследователей прежде всего тем, что содержит богатый экспериментальный материал. Арнхейм широко использует эмпирические данные, основанные на выводах и принципах гештальтпсихологии. Он приводит большое количество рисунков, схем, диаграмм, анализы произведений классического и современного искусства. Все это придает этой книге Арнхейма известную фундаментальность и фактологичность.

Одна из важнейших идей, которую Арнхейм развивает в своих работах, это представление об активном, творческом характере визуального восприятия. Опираясь на экспериментальные данные гештальтпсихологии, он доказывает, что визуальное восприятие — не пассивный, созерцательный акт, оно не ограничивается только репродуцированием объекта, но имеет и продуктивные функции, заключающиеся в создании визуальных моделей, с помощью которых данные восприятия организуются в определенные формы. Каждый акт визуального восприятия представляет собою активное изучение объекта, его визуальную оценку, отбор существенных черт, сопоставление их со следами памяти, их организацию в целостный визуальный образ.

Этот активный и творческий характер визуального восприятия позволяет, по мнению Арнхейма, сопоставлять его с процессом интеллектуального познания. Если интеллектуальное знание имеет дело с логическими категориями, то художественное восприятие, не будучи интеллектуальным процессом, тем не менее, опирается на определенные структурные принципы, которые Арнхейм называет визуальными понятиями.

На основании этого он приходит к довольно смелой концепции «визуального мышления», которую он развивает в своей книге «Визуальное мышление».[3]

В своих работах Арнхейм полагает, что современная интерпретация произведений искусства неудовлетворительна и она во многом связана с недооценкой чувственного восприятия. «Мы отрицаем дар понимания вещей, который дается нам нашими чувствами. В результате теоретическое осмысление процесса восприятия отделилось от самого восприятия и наша мысль движется в абстракции. Наши глаза превратились в простой инструмент измерения и опознания — отсюда недостаток идей, которые могут быть выражены в образах, а также неумение понять смысл того, что мы видим».[4]

Во многом ответственность за подобную ситуацию несут, по мнению Арнхейма, иррационалистические концепции искусства и, прежде всего, фрейдизм. Как известно, фрейдизм видит в искусстве символическое выражение сексуальных инстинктов. Но символика искусства раскрывается наилучшим образом благодаря анализу зрительного восприятия. «Зрительно воспринимаемые символы не могут быть адекватно изучены без обращения к перцептивным и изобразительным факторам. Сторонник психоанализа, полагающий, что ребенок начинает свою художественную деятельность с изображения окружностей в силу своих воспоминаний о материнской груди, которая была первым значительным объектом его жизненного опыта, пренебрегают элементарными моторными и зрительными условиями, вызывающими предпочтение перед формой круга или окружности. Такие реальные символы, как солнечный диск или крест, отражают основные виды человеческого опыта с помощью основных изобразительных форм».[5]

Вместе с тем, Арнхейм подвергает в своих работах критике эстетику формалистов, в частности теорию «значащей формы» Клайва Белла и Роджера Фрая. Он объясняет поклонение форме недостаточным пониманием нашего визуального опыта.

В своей последней книге «Новые очерки о психологии искусства» Арнхейм публикует статью, посвященную своему учителю, пионеру гештальтпсихологии Максу Вертхаймеру. В этой статье, рисующей личность и мышление ученого, фактически, дается обзор гештальтпсихологии. Вслед за Вертхаймером, Арнхейм считает, что стремление к равновесию и порядку присуще не только зрению, но и основным жизненным функциям природы. «Основной закон гештальтпсихологии отражает борьбу, которую ведут физические и психические элементы за самую простую, самую правильную и симметричную структуру, достижимую в данной ситуации».[6] Таков сформулированный Вертхаймером закон «хорошего гештальта». Представляет интерес передаваемый Арнхеймом спор между Вертхаймером и историком искусства Полом Франклом, происходившем в доме Вертхаймера. Это явное свидетельство о непосредственной взаимосвязи историков искусства с гештальтпсихологами. В этой же книге Арнхейм анализирует работы других исследователей, оказавших влияние на историю искусства — Густава Фехнера, Вильгельма Воррингера, Виктора Ловенфельда.

Но особый интерес представляет статья «Стиль как проблема гештальта», название которой удивительно напоминает первую работу Ганса Зедльмайра «Зрение через гештальт». Здесь Арнхейм констатирует неудовлетворительность понимания истории искусства как истории стилей. «Историки искусства стали постепенно разочаровываться в традиционной модели истории искусств, которая представляет собой линейную последовательность изолированных замкнутых периодов, каждый из которых отличается постоянством признаков и возможностью датировки. По мере того, как ученым открывалась подлинная сложность исторических фактов, явлений и событий, возникала все большая необходимость в новой модели, учитывающей все виды пересечений, исключений, охватов, разделений и сдвигов во времени. Четкие границы между последовательными стилями становились размытыми и спорными».[7]