Имя мне — Легион - Желязны Роджер Джозеф - Страница 20

— Религия — игра?

— Не совсем, хотя я думаю, это часть истины. Проблема здесь заключается в языке. У Хьюзинги была причина использовать латинское слово «людус». В отличие от греческого языка, который имеет различные термины для праздности, состязаний, иного времяпрепровождения, латинское слово обозначало основное единство всего этого и сводило к единой концепции, обозначающейся словом «людус». Различие между игровым и серьезным у дельфинов наверняка отличается от наших представлений так же, как наше — от представления греков. Наш разум тем не менее способен представить себе значение слова «людус». Мы можем объединить примеры деятельности всего широкого спектра образов поведения, рассматривая их как формы игры, — и тогда мы имеем наилучшую позицию для предположений так же, как и для интерпретаций.

— Таким образом вы пришли к заключению об их религии?

— Нет, конечно. Я только сделала несколько предположений. А вы?

— Ну, если я и строил предположения, то лишь нахватав чего попало с потолка. Я бы счел это какой-то формой пантеизма — возможно, нечто родственное менее созерцательным формам буддизма.

— Почему менее созерцательным? — поинтересовалась она.

— Из-за активности, — пояснил я. — Да дельфины ведь даже не спят по-настоящему. Они регулярно поднимаются наверх, чтобы дышать. Они всегда в движении. Как им дрейфовать под каким-нибудь коралловым эквивалентом храма в продолжение какого-либо времени, а?

— А как вы думаете, на что был бы похож ваш мозг, если бы вы никогда не спали?

— Трудно представить. Думаю, это мне показалось бы крайне утомительным со временем, если бы не…

— Если не что?

— Если бы я не получал отдыха в виде периодической дневной дремоты, полагаю.

— Наверное, то же самое может быть и у дельфинов, хотя при их умственных способностях я не нуждалась бы в периодичности.

— Не совсем вас понял.

— Мне кажется, они достаточно одарены, чтобы одновременно и дремать, и обдумывать что-нибудь сквозь дремоту, а не рвать процесс мышления на кусочки.

— Вы имеете в виду, что дельфины постоянно слегка подремывают? Отдыхают душой, мечтают, отстраняясь на время от мира?

— Да, мы делаем то же самое — только в гораздо меньшей степени. Это нечто вроде постоянных размышлений на заднем плане, на уровне подсознания: слабый шум, продолжающийся, пока мы заняты каким-либо важным делом, и более давящий на сознание. Мы учимся подавлять его — это то, что мы называем «учиться сосредоточиваться». Сосредоточиться — в какой-то степени означает «удержать себя от дремоты».

— И вы считаете, что дельфины одновременно могут и спать, и вести нормальную умственную деятельность?

— Да, нечто вроде этого. Но в то же время я представляю себе этот сон как некий особый процесс.

— Что значит «особый»?

— Наши сны в значительной степени визуальны по своей природе, ибо во время бодрствования мы ориентированы в основном на видеоряд. Дельфины же…

— Ориентированы на звукоряд. Да. Если допустить этот эффект постоянного сна и наложить его на нейрофизиологическую структуру, которой они обладают, то, похоже, они способны плескаться, наслаждаясь своими собственными звуковыми снами.

— В какой-то мере — да. А не может ли подобное поведение быть подведено под термин «людус»?

— Я даже не знаю.

— Одну из форм его греки, конечно, рассматривали как особый вид деятельности, дав ей название «диагоги», лучше всего переводимое как «умственное развлечение», «досуг для ума». В эту категорию входила музыка, и Аристотель, размышляя в своей «Политике», какую пользу можно извлекать из нее, пришел в конце концов к выводу, что музыка могла бы приносить пользу, делая тело здоровым, способствуя определенному этосу и давая нам возможность наслаждаться вещами в собственном виде — что бы это ни означало. Но, рассматривая в этом свете акустический «дневной сон» как музыкальную разновидность «людуса», хотела бы я знать, не может ли это действительно соответствовать определенному этосу и благоприятствовать особому способу наслаждения?

— Возможно, если у дельфинов есть опыт.

— Мы по-прежнему даже близко не понимаем значения иных звуков… Но это все, что я могу вас сказать. Мой выбор — увидеть религиозное значение в спонтанном выражении «диагоги». Ваш выбор может быть иным.

— Да. Я принимаю это как психологическую или физиологическую необходимость, даже рассматривая подобную деятельность так, как предлагаете вы, — как форму игры или «людус». Но я не вижу способа выяснить, действительно ли такая музыкальная деятельность есть нечто религиозное. В этом пункте мы неспособны полностью понять их этос или их собственный способ мироощущения. Концепция настолько чуждая нам и извращенная, насколько, вы понимаете, отсутствует возможность общения — даже если бы языковой барьер был куда слабее, чем сейчас. Короче, кроме действительного поиска способа влезать в их шкуру и отсюда принять их точку зрения, я не вижу возможности вычислить их религиозные чувства, даже при условии, что все остальные ваши предположения верны.

— Вы, конечно, правы, — согласилась Марта, — выводы не научны, если они не имеют доказательств. Я не могу доказать своих слов, это только ощущения, впечатления, интуиция — и я предложила их вам только в таком качестве. Но иногда, наблюдая за тем, как дельфины играют, слыша издаваемые ими звуки, вы можете согласиться со мной. Подумайте над этим. Попробуйте это почувствовать.

Я продолжал глядеть на воду и небо. Я уже услышал все, за чем я сюда шел, а остальное было не так уж важно для меня, но подобное удовольствие на десерт выпадало далеко не каждый день. И я понял затем, что девушка понравилась мне даже больше, чем я думал, причем очарование это росло в то время, когда я сидел и слушал, — и не только из-за предмета беседы. Так, отчасти продолжая разговор, а отчасти из-за своего удивления, я попросил:

— Продолжайте. Рассказывайте дальше, об остальном. Пожалуйста!

— Об остальном?

— Вы дали определение их религии. Скажите же мне, как по-вашему, на что это может быть похоже?

Марта пожала плечами.

— Не знаю, — ответила она, немного помолчав. — Если убрать хоть одно предположение, сама догадка начинает выглядеть глупо. Давайте остановимся на этом.

Но такой вариант оставлял мне совсем немногое: сказать «спасибо» и «доброй ночи». И я принялся усиленно размышлять над тем, что она мне рассказала. Единственное, что пришло мне на ум, было мнение Бартелми о кривой распределения относительно дельфинов.

— Если, как вы предполагаете, — начал я, — они постоянно размышляют и истолковывают сами себя, их вселенная — нечто вроде изумительной снопесни, и они, возможно, подчиняются ей по необходимости — одни несравненно лучше, чем другие. Как много Моцартов может существовать в племени музыкантов? Чемпионов в племени атлетов? Если все они участвуют в религиозной «диагоги», следует ли, что некоторые из них — самые лучшие игроки? Могут ли они быть жрецами или пророками? Бардами? Священными песнопевцами? Могут ли районы, в которых они живут, служить святыми местами, храмами? Дельфиньими Ватиканами или Мекками?

Марта рассмеялась:

— Теперь увлеклись вы, мистер… Мэдисон.

Я посмотрел на нее, пытаясь разглядеть нечто за очевидно насмешливым выражением, с которым она разглядывала меня.

— Вы посоветовали мне подумать над этим, — сказал я, — попытаться прочувствовать.

— Было бы странно, если бы вы оказались правы. Верно?

Я кивнул.

— И возможно, существует также паломничество, — добавил я, вставая, — если только я правильно истолковываю это… Спасибо вам за те минуты, что я отнял у вас, и за все остальное, что вы дали мне. Вы не сочтете ужасным нахальством, если я когда-нибудь снова загляну к вам в гости?

— Боюсь, я буду весьма занята, — промолвила Марта.

— Понимаю. Я очень благодарен вам за сегодняшнюю беседу. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Я отправился назад, к моторке, завел ее и, проплыв мимо волнолома, направился в темнеющее море, оглянувшись лишь раз в надежде обнаружить то, что должно было быть, — девушку, сидевшую на причале и задумчиво глядевшую на волны. Похожую на Маленькую Русалочку.