Где-то во времени - Мэтисон (Матесон) Ричард - Страница 28

– Что, мистер Кольер? – спросила она.

Я наверняка вздрогнул.

– Пожалуйста, не называйте меня так, – попросил я.

Я чувствовал, что она сделала это для того, чтобы отгородиться от моего присутствия – своего рода способ воздвигнуть барьер этикета между нами. Тем не менее это меня испугало.

– Как же мне вас называть? – спросила она.

– Ричард, – ответил я. – А я… – Я шумно вздохнул. – Могу я называть вас Элизой, хорошо? Я просто не в состоянии называть вас мисс Маккенна. Не в состоянии.

Она молча изучала меня. «Неужели возвращаются ее подозрения?» – думал я. Это меня не удивило бы. Любые размышления в этот момент должны были навести на подозрения.

И все же на ее лице не читалось страха или раздражения.

– Не знаю, что и сказать, – наконец проговорила она.

– Понимаю.

Ее губы на миг искривились в страдальческой улыбке.

– Правда? – сказала она, отвернувшись почти с благодарностью, как мне показалось.

Я был уверен, что она рада немного побыть в одиночестве, в покое и тишине поразмышлять над этой загадкой.

Приблизившись к двери смежной комнаты, она бросила взгляд через плечо. Неужели она подумала, что я стану ее преследовать? Я заметил свисающую у нее с затылка прядь золотистых волос, и вдруг на меня нахлынул мощный прилив любви. Одно из моих опасений, по крайней мере, не имело под собой оснований. В ее присутствии мое чувство никоим образом не ослабевало. Оно было более сильным, чем когда бы то ни было.

Я вдруг снова ощутил сухость в гортани, и мне подумалось: «Сухость гортани медиума после спиритического сеанса».

– Элиза? – позвал я.

Она остановилась у двери спальни и обернулась.

– Можно мне выпить воды? – спросил я.

У нее вырвалось тихое восклицание, наполовину смех, наполовину возглас изумления. Похоже, я постоянно смущаю ее. Она кратко кивнула и вышла из комнаты.

Я пересек приемную, остановившись у открытой двери. В спальне я заметил массивную двуспальную кровать белого цвета, стоящую в алькове с раздвинутым пологом. Справа виднелась прикроватная тумбочка и на ней металлическая лампа, абажур которой был украшен красными камешками.

Я слышал, как Элиза наливает воду в стакан. «Ну и конечно, своя ванная комната», – подумал я. Я почувствовал, что ноги у меня подкашиваются. Скоро придется сесть.

Она вернулась со стаканом воды, который протянула мне. Наши пальцы на миг соприкоснулись.

– Спасибо, – с трудом выговорил я.

Она заглянула мне в глаза с такой напряженной мольбой, что я испугался. Казалось, она ставит под сомнение само мое существование, допытываясь у себя самой, как она к этому относится, и не находя ответа.

Отвернувшись, она пролепетала:

– Извините.

Когда она закрыла за собой дверь спальни, я напрягся, ожидая услышать звук запираемого замка. Но звука не последовало, и меня медленно отпустило.

– Элиза? – позвал я.

Молчание. Наконец она откликнулась.

– Да?

– Вы ведь не собираетесь… вылезть из окна и сбежать, верно?

«Что она делает?» – недоумевал я. Улыбается? Хмурится? Не собралась ли она сделать именно это? Не хотелось в это верить, но мои страхи в тот момент были какими-то детскими, абсурдными.

– А стоит? – спросила она наконец.

– Нет, – ответил я. – Я не преступник. Я пришел лишь, чтобы…

«Любить вас», – мысленно закончил я.

– Быть с вами, – добавил я вслух.

Тишина. Я не знал, стоит ли она по-прежнему за дверью или начала переодеваться. Уставившись на дверь в тревожном молчании, я хотел открыть ее, чтобы снова быть с Элизой. Я уже начал опасаться, что наша встреча мне только пригрезилась. Я едва вновь не позвал ее по имени, но заставил себя этого не делать. Надо было дать ей время поразмыслить.

Я оглядел комнату, столь очевидно принадлежавшую 1896 году, и почувствовал себя несколько лучше. На письменном столе стоял серебряный календарь. Старинным английским шрифтом в его трех маленьких окошечках было напечатано: «Четверг», «Ноябрь» и «19». Хотя я и понимал, что такой дорогой календарь вряд ли используется только один год, отсутствие года меня тревожило.

Я вдруг заметил у себя в руке стакан и единым залпом выпил воду, с облегчением вздохнув, когда влага оросила пересохший рот и гортань, хотя на вкус она была противной. «Я пью воду 1896 года», – подумал я, и это повергло меня в трепет, потому что было первым поглощением физической субстанции этого периода – не считая воздуха, которым я дышал.

Мне все еще хотелось пить, но я стеснялся тревожить Элизу. Лучше посижу и отдохну. Подойдя к креслу, я со стоном опустился в него, поставив стакан на соседний столик.

Мои глаза немедленно стали закрываться, и я в ужасе вздрогнул. Я не должен спать, иначе могу все потерять! Я покачал головой, потом протянул руку к стакану и поднял его. На дне оставалось несколько капель. Я вытряс их на ладонь, растер себе лицо и поставил стакан обратно на столик.

Я старался не терять бдительности, сконцентрировавшись на деталях обстановки комнаты. Уставился на кружевную салфетку, прикрепленную к спинке ближайшего кресла. Посмотрел на стол у стены, сосчитав количество цветочных завитков на его ножках. Напряженно всматривался в настольные часы. Было почти шесть часов. «Время 1», – подумал я. Потом поднял глаза на свисающую с потолка люстру из шести рожков. Несколько раз пересчитал все ее хрустальные подвески. «Только не спи, – приказал я себе. – Нельзя спать».

Я взглянул на настольный календарь, теперь увидев, что он является частью настольного прибора – серебряный поднос с двумя стеклянными бутылочками чернил, серебряная ручка и календарь. «Нет нужды, чтобы на нем был указан год», – подумал я. Я и так знаю.

Был 1896 год, и я нашел ее.

Вздрогнув, я с криком проснулся, в невероятном замешательстве оглядываясь по сторонам. Где я?

Дверь спальни быстро открылась, на меня с тревогой на лице смотрела Элиза. Не успев подумать, я протянул к ней руку. Меня сотрясала дрожь.

Поколебавшись, Элиза подошла и взяла меня за руку. У меня, наверное, был жалкий вид. Ощущение ее теплой руки в моей подействовало, как переливание крови. Заметив, что ее лицо напряглось, я ослабил пожатие.

– Простите меня, – сказал я.

Мне трудно было говорить.

С жадностью взглянул я на нее. Она переоделась в бордовое платье из шерстяной саржи со стоячим воротничком, отделанным черным шелком, и длинными обтягивающими рукавами, а не модными тогда «фонариками». Волосы были забраны наверх черепаховыми заколками только спереди и по бокам.

Она молча взглянула на меня с тем же вопрошающим выражением, словно пытаясь найти на моем лице ответ.

Наконец она опустила глаза.

– Извините меня, – сказала она. – Я снова на вас глазею.

– Я тоже глазею.

Она снова на меня посмотрела.

– Просто не понимаю, – заметила она словно про себя.

И вдруг судорожно вздохнула и выпустила мою руку – в дверь постучали. Мы оба бросили взгляд в тот конец комнаты, потом я вновь посмотрел на нее. На ее лице читалась смесь смущения и – чего еще? Первое слово, пришедшее мне на ум, было «осмотрительность» – словно она уже придумывала, как объяснить мое присутствие. Я надеялся, что объяснение у нее уже готово; у меня такового не было.

– Простите, что компрометирую вас, – сказал я.

Она быстро взглянула на меня, и я заметил на ее лице подозрительность. Неужели я невольно заставил ее снова предположить с моей стороны какие-нибудь подлые намерения? Попытки скомпрометировать, обмануть или, боже правый, даже шантажировать? Эта мысль повергла меня в замешательство.

– Прошу прощения, – сказала она.

Я вздрогнул, когда она вдруг принялась расчесывать мои волосы. До этого момента я не замечал у нее в руке щетку. Я в смущении уставился на нее, пока до меня не дошло, что волосы у меня, должно быть, растрепались от ветра или сна. Она пыталась придать мне более презентабельный вид для того, кто стоял за дверью.