Приключения профессора Зворыки - Чуковский Николай Корнеевич - Страница 13

— Ах, он скотина, — бормотал профессор, — ах, он мерзавец! Да, ведь, он замучил ее, загнал, убил. Бедная, бедная лошадка. Ипполит, дайте овса, я накормлю ее. Мы ей поможем, мы вылечим ее. Я отдам ее здешним крестьянам, а на обратном пути возьму с собой в Питер.

Но лошадь не притронулась к овсу. Ее нижняя губа оттопырилась, обнажив белые зубы. Белок глаза покрылся сеткой черных жилок. Нет, ей не дождаться возвращения профессора.

Было уже совсем темно, когда мы снова сели в седла. Небо казалось чрезвычайно низким и черным в сравнении с покрытою чистым белым снегом землёй. Сильный порыв ветра раскачивал прутья кустов и понес клубы жесткой снежной пыли. Он заносил в бок хвосты и гривы лошадей, наугад пробиравшихся между стволов. За полчаса, проведенных у ручья, я успел остыть, и мне было зябко. Струйка холодного воздуха проникла через рукав за спину. Сверху начал падать редкий сухой снег.

— Добраться бы скорее до жилья, — подымая плечи, сказал профессор.

Сносимый с лесных лужаек снег стал собираться в сугробы у корней деревьев, и лошади шли то по сыпучим горкам, то по хрупкому голому насту. Сосны, с высоко растущими ветвями, были плохой защитой. Ветер свистел то справа, то слева, колесами крутя снег.

Профессор ворчал, ворочался в седле, нетерпеливо прислушивался и присматривался, поминутно останавливая лошадь. Ему все предвещало близость жилья: и поредение леса, и пни, и поломанные ветви. Он даже несколько раз утверждал, что чует запах дыма, слышит лай собак, и беспрестанно менял направление.

Я устал от четырехдневного сидения в седле, отряхивал с ресниц снег и безучастно ехал за профессором, смотря на его огромную спину, покрытую белой пеленой в два пальца толщины.

Моя лошадь заразилась моим безразличием и медленно плелась вперед, кивая в такт головой и беспрестанно дергая левым ухом, в которое забивался снег.

— Эй, чорт возьми, — донесся, наконец, до меня голос профессора. — Да, ведь, мы приехали к тому же самому ручью.

Действительно, мы все это время напрасно кружили. Я вспомнил, что выехали мы против ветра, а теперь уже давно ветер дует нам в спину. Перед нами снова черная струйка воды, у которой мы сидели час тому назад.

— А хромую лошадь снегом занесло, — сказал профессор, въехав в большой сугроб. — Она издохла, вокруг живой снег пооттаял бы. Эх, бедняга!

Но мне теперь все равно. Лишь бы выбраться.

— Пустите поводья, профессор, — закричал я, почти не слыша своего голоса. — Лошади сами найдут дорогу.

Профессор кивнул головой, и лошади понуро потащили нас в белую зыбкую мглу.

Глаза мои слипались, и я, усталый и ко всему безучастный, не противился сну. Я закрывал глаза и видел тысячи черных точек на золотом ноле. Эти точечки копошились, бегали, сростались друг с другом и превращались в сотни маленьких Шмербиусят, кривляющихся, злых и хвастливых. Но и эти Шмербиусята продолжали рости и сростаться, копошась в глазу, как черви в гнилой груше. Наконец, они все превращаются в одного Шмербиуса, и он шепчет мне, чавкая слюнявыми губами:

— Я засыплю тебя снегом… ш-ш-ш… Ты умрешь… ш-ш-ш… Не поймать тебе, не поймать…

Но тут лошадь моя запнулась о корень, я вздрогнул и открыл глаза. Черное, низкое небо вдруг исчезло, видны были белые косые линии падающего снега. В то время, как я вздремнул, взошла луна, бросая свой свет сквозь неплотные тучи. Профессор вместе с лошадью превратился в одно гигантское снежное чудовище, мерно покачивавшееся из стороны в сторону. Он молчит и не оборачивается. Должно быть, спит.

Лес начал редеть, к соснам все чаще примешивалась ольха и осина, лошади беспрестанно натыкались на бревна и кучи хвороста. Вот стало еще светлее, вот последние стволы и — невероятный порыв ветра чуть не выбил меня из седла.

Лес кончился, мы едем по бугристому, неровному полю.

— Профессор, да, ведь, это кладбище! — закричал я, увидев деревянные кресты, мужественно противостоящие метели. Рот мой был тотчас же доверху забит жестким, колючим снегом.

Профессор кивнул головой и что-то ответил, но вихрь унес его слова.

— Что? — крикнул я.

— Сейчас выберемся! — донеслось мне в ответ. Но как бы в насмешку над этими словами, лошадь профессора споткнулась о гробовую доску и упала. Профессор грузным кулем покатился в соседний сугроб.

И больше его лошадь не встала. Напрасно профессор звал ее самыми ласковыми именами, напрасно умоляюще гладил ее по шее, дергал ее за поводья и даже, рассердившись, кричал за нее. Профессор всегда был ласков с животными и не мог бить несчастную клячу. Да это было бы совершенно бесполезно, потому что четырехсуточное плутание по лесам с таким многопудовым грузом на спине окончательно надорвало ее силы. Моя лошадь подошла к ней и, опустив голову, остановилась.

— Поезжайте, Ипполит, поищите людей, — наконец, сказал мне профессор, отчаявшийся поднять несчастное животное, — а я подожду вас здесь.

Но и мою лошадь было невозможно сдвинуть места. Я спрыгнул в снег и, едва передвигая отсиженные ноги, повел ее куда-то вперед, в свист и грохот, беспрестанно спотыкаясь о выступы могил. Я задыхался, я падал, кладбище казалось мне бесконечным. Да и как я снова найду профессора в этом движущемся, сыпучем, вертящемся мире? Проплутав полчаса, я совершенно выбился из сил и окончательно отчаялся.

Вдруг сквозь летящую мглу я увидел что-то черное. Я сделал еще несколько шагов и наткнулся на остатки железной ограды. За ней каменная будка с круглой крышей. Э, да это старая разбитая часовня. Вход заперт и заметен снегом, но в окнах выбиты стекла, и мы сможем пролезть через них. Там, внутри, мы будем укрыты от бури. Надо скорее найти профессора.

На профессора я наткнулся почти сразу. Он сидел в десяти шагах от часовни, но не видел её. Я столько времени плутал, прежде чем добрался до часовни, а она была всего в нескольких саженях. Увидев меня, профессор страшно обрадовался, потому что, чуть я ушел, он сообразил, что только случай может заставить нас снова встретиться в этом непроглядном, мутном хаосе.

Лошадь его отказывалась встать. Мы положили перед ее мордой овса, засыпали ее снегом, чтобы она не замерзла, и побрели к часовне.

Влезть в окошко и протолкнуть туда чемодан было нетрудно. Моя лошадь осталась во дворе, привязанная к решетке с подветренной стороны. Мы очутились в круглой каменной конуре, пол которой был наполовину занесен проникшим через выбитое окошко снегом. Пол был земляной, лишь в середине была вбита каменная плита с высеченным на ней крестом. Часовня, видно, давно была запущена. Иконы вынесены, а остатки иконостаса грудой щепок лежали на полу. Окошко, обращенное против ветра, профессор завесил своей пелериной, а подветренное окошко служило выходом для дыма весело затрещавшего костра. Закутавшись в одеяла, мы сразу заснули.

На следующий день я проснулся первый. Профессор еще спал, широко раскинувшись и громко храпя. Костер потух, и холод был зверский. Я сложил в кучу последние остатки иконостаса и поджег их. Затем вылез в окошко, чтобы размять застывшие ноги и посмотреть, что стало с нашими лошадьми.

Спрыгнув с окошка в снег, я зажмурился от ослепительного света. Был морозный, тихий, солнечный день. Глубокий снег, покрывавший кладбище, снял и искрился. Сзади чернел лес, а впереди, вдалеке, подымались зубчатые горы.

Моя лошадь пропала бесследно. Сорвалась ли она с привязи или ее завели — не знаю, но ни следа ее не мог я найти. От несчастной же лошади профессора остался один только окоченевший труп.

Но самым удивительным, самым ошеломляющим было то, что в двух шагах от меня начиналась людная городская улица с большими каменными домами. Проезжали извозчики, дворники сгребали снег, школьники шли в школу. О, чудесница-метель, как ты одурачила нас! Мы потеряли двух лошадей, выбились из сил, провели ночь на замерзшем, ледяном полу, в то время как под боком находился город с гостиницами, магазинами, конюшнями!..

Я кинулся в часовню к профессору. Он уже проснулся и, стоя на коленях, внимательно разглядывал стену.