Адский поезд для Красного Ангела - Тилье Франк - Страница 15

– Продолжайте, прошу вас…

– Неужели я, в самом деле, должен входить во все детали?

– Это крайне важно…

– Увидев, как она раскладывает свое оборудование, парень хотел сделать ноги, но остался, скованный своими неосознанными устремлениями, своим желанием познать неведомые территории мазохизма.

Он еще больше наклонился ко мне, теперь его спина и шея были почти параллельны столу.

– Она крестом, с раскинутыми руками и ногами, привязала его к кровати. Так крепко, что он почувствовал, как онемели его конечности; вокруг запястий еще не один день сохранялись следы от веревок. Затем она вставила ему в рот кляп, разделась и принялась играть с его членом, возбуждая его. Она надела туфли на шпильках и молотила каблуками по его мошонке. Кроме того, она вылила ему на основание пениса кипящий воск. Ее жестокие игры продолжались долгие часы…

Под властью образов и вспышек болезненных воспоминаний он тряс головой. Я был убежден, что мой собеседник рассказывает о собственном опыте.

– И знаете, что рассказал нам этот рабочий? – продолжал он, настойчиво ища моего участия. Капельки пота запутались в его бровях.

Я ограничился инквизиторским:

– И что же?

– Он признался, что, несмотря на боль, он никогда не испытывал подобного наслаждения, ощущения омерзительного ликования, чего-то, что толкало его желать повторения еще и еще… С этой дьяволицей он наслаждался, как никогда, хотя у него не было с ней ни малейшего сексуального контакта! По его рассказам, он достиг полного оргазма, усиленного отсутствием, неудовлетворенностью, постоянно повторяющимися приступами боли…

Отсутствие… Отсутствие сексуального контакта вызвало оргазм…

– А она, эта девица, получала такое же удовольствие?

– Она кончала при каждой пытке, которой подвергала его…

Стремление к наслаждению через культ страдания – вот что связывало убийцу и Розанс Гад. Тошнотворное желание переступить табу, выйти за предел переносимой боли. Способ достичь высшего блаженства, абстрагируясь от секса. Это объясняет тот факт, что Приёр не была изнасилована. Я спросил:

– Сколько мужчин прошло через ее руки?

Он подавился сидром. Забрызгал стол.

– Любопытство – это яд, так же как стремление к плотским наслаждениям. Что возбуждает больше, чем нарушение запретов, смелость зайти туда, куда никто не ходил? – Он взглядом указал на мое обручальное кольцо. – Скажите честно, комиссар. Вот вы женаты. Почему уголовка? Что заставляет вас копаться в самом гадком, что только есть в нашем мире, преследовать зло, жить в крови и страхе?

Мне было так же не по себе, как и ему. По принципу обмена хорошими поступками я должен был ответить ему столь же честно:

– Чтобы победить рутину, чтобы катапультироваться с ровной местности, по которой можно идти всю жизнь до самой смерти без сучка без задоринки. Да, мне нравятся погоня, кровь и запах убийцы. То есть одной части меня это нравится, и она, разумеется, является моей худшей, но и более сильной частью, той, что берет верх, как доминирующий близнец в материнской утробе…

Его губы растянула странная улыбка.

– Вижу, мы понимаем друг друга, комиссар. Все мы похожи, потому что все мы просто люди… Да, больше половины мужчин испытали на себе ее находки…

– И вы в том числе?

Он провел рукой по лбу и прикрыл ею глаза:

– Да…

– Как вы думаете, где эта девушка приобрела свои навыки садо-мазо? Она что-нибудь говорила, когда бывала с вами? Может, она читала специальные журналы? Она общалась с местными?

– Все, что она могла извергнуть во время своих игр садо-мазо, было чередой ругательств и оскорблений. Никто ничего не знал о ее жизни, кроме того, что она сама изволила нам сообщить… Это была грязная шлюха! Вонючая потаскуха!

Облокотившись о стол, я приблизился к нему:

– Послушайте, мне необходимо узнать о ней как можно больше. Может, вашим рабочим известны факты, о которых вы не знаете и которые могут оказаться важными для моего расследования. Я допрошу их, хотя наверняка наткнусь на скелеты в шкафу.

– Не ворошите дерьмо, комиссар, прошу вас. Каждый из нас мечтает забыть эту девку. Не впутывайте ребят.

– Что это вы так о них печетесь?

Он откинулся назад, положив затылок на спинку скамьи. Остекленевшие глаза неподвижно уставились в потолок.

– Потому что ни у кого из них никогда ничего с ней не было. Только у меня… У меня одного… – Он умолк, а потом добавил: – Хорошо бы вам повидать ее родителей. От них вы больше узнаете о ней… Я рассказал вам все, что знал…

Папаша Розанс Гад был не из тех, с кем приятно было бы встретиться вечерком в темном закоулке.

Дверь мне открыл громила с голым брюхом и поросшим лоснящейся шерстью торсом. В руке он сжимал окровавленный мачете, а со двора неслось истошное квохтанье перепуганной птицы. В мужике было не меньше метра девяносто, и в его ручище размером с полено режущий инструмент выглядел довольно смехотворно.

– Не лучшее время беспокоить людей, – бросил он, обдав мой костюм брызгами слюны. От него разило самопальным кальвадосом, горючей смесью, извергнутой из внутренностей ржавого перегонного аппарата.

– Я комиссар Шарко. У меня к вам есть несколько вопросов касательно вашей дочери.

– Моей дочери? Она мертва. Что вам от нее надо?

– Я могу войти? И мне было бы гораздо спокойней, если бы вы положили нож…

Прижав руку к своему брюху, он разразился людоедским хохотом:

– Ага-ага, ножик. Это для курей. Вечером они отправятся в кастрюлю!

Он отступил в сторону и дал мне пройти в некое подобие дома, которое не заслуживало этого имени. Взяться за его уборку даже усилиями промышленного пылесоса «Керхер» было бы полным безумием. Обои больше напоминали лохмотья полотна, снятого с мумии, разве что не такого нового.

– Мне бы хотелось узнать, мсье Гад, как ваша дочь проводила свободное время и вечера.

Он хватанул большой глоток сивухи:

– Плеснуть?

– Нет, спасибо. Возможно, мне скоро за руль.

– А, ну да, вы же фараон… Я позабыл… Ни грамма, так ведь? Вам даже невдомек, что вы теряете. Мой папаша говаривал, что с хорошей бутылкой лучше, чем с бабой. Потому что бутылка никогда не ноет, не то что эти толстухи…

Новый глоток.

– Розанс нечасто бывала здесь. Вечером я никогда ее не видел. Потому что работаю по ночам. А по выходным она уезжала в Париж. Она половину своей зарплаты там просаживала. И еще на скоростные поезда.

– Что она делала в Париже?

– Почем я знаю, чего она там забыла? Она никогда не хотела об этом рассказывать. Я, вообще-то, в ее дела не совался. Когда жена померла, малышкой занялся я. Делал все, что мог, только вот мне не по нутру все эти бабьи хлопоты, хорошие манеры, понимаете, вся эта дребедень. Я позволял ей делать все, что она хочет, лишь бы сама зарабатывала себе на хлеб… Только вот сдается мне, вы здесь потому, что она там, в Париже, натворила бед?

– Именно это я и пытаюсь узнать. С кем она приятельствовала?

– Почем я знаю… – Новый глоток алкоголя. Молчание.

– Вы никогда не замечали за ней чего-то необычного, каких-нибудь странностей?

Его глаза наполнились слезами.

– Моя деточка… Она умерла. Не хочу вспоминать… Слишком тяжело! Оставьте меня в покое!

Один, словно выживший после кораблекрушения в открытом океане. Обреченный на самое горькое одиночество, на жизнь между пустотой и забвением.

У меня оставалась единственная попытка: «метод доходного пожертвования».

– Скажите, а не пропустить ли нам по стаканчику, прежде чем свернуть шеи этим чертовым курицам? Между нами говоря, у меня есть сноровка. Мой дед был фермером.

Я убил целый час, наблюдая и участвуя в спектакле, где преобладали ярко-красные тона, где от удара топора головы отлетали, как пробки из шампанского. Зато получил разрешение заглянуть в комнату его дочери.

У отца никак не хватало смелости войти туда. Мы сделали это вместе… По сравнению с царящим в доме общим хаосом комната казалась чистой. Если девушка что-то скрывала, искать следовало здесь… Я ничего не нашел. Ни одного журнала, ни записной книжки или телефона, нацарапанного на клочке бумаги. Никаких следов того садо-мазо-оснащения, о котором рассказывал инженер карьера. Только стопки скромной одежды, аккуратно застланная кровать, порядок в шкафах, едва заметный слой пыли.