Иезуит - Медзаботт Эрнест - Страница 47

Между тем кардинал Санта Северина жил еще в своем прежнем жилище, окруженный дивными произведениями искусств, теперь вполне ему принадлежащих.

Вид этих сокровищ уже не был для него столь неприятен с той поры, как слова умирающего папы указали ему возможность уплатить долг, а следовательно, и разорвать связывающие его ненавистные цепи.

К тому же с недавних пор им овладела другая страсть, он мечтал о другом идеале, который не был уже чистым искусством.

Первый раз в жизни после того, как он вечно любовался бронзовыми и мраморными богинями и женщинами, кардинал Санта Северина мечтал о женщине, состоящей из плоти и крови. Первый раз холодная страсть к искусству уступила место страстным желаниям, пробуждаемым в крови людей чувственной любовью.

Санта Северина держал в руках запечатанное письмо, пристально смотрел на него и не решался его распечатать, как бы боясь слишком скоро узнать решение своей судьбы.

— Я сумасшедший, — прошептал кардинал, ходя большими шагами по своему кабинету, устланному мягким ковром. — Ведь она развратница… чудовищная мессалина… отравительница… Она сама покаялась мне в этом… Ее поцелуи смертельны, в ее объятиях яд! История дома Борджиа, переполненная ужасами, не заключает в себе ничего, что бы могло сравниться с жестоким хладнокровием этой женщины, сеющей смерть на своем пути…

И тотчас же, в припадке страсти, воскликнул:

— Да!.. Но она так хороша!.. И если бы она полюбила меня…

Вдруг черты его лица исказились от мучительного страдания.

— Меня любить?! — прошептал он. — Ей, которая убивает ради забавы страстно влюбленных в нее красивейших юношей… ей полюбить старого, безобразного прелата?.. А все же, если моя страсть будет ею отвергнута, то ни искусство, ни трон не заставят меня забыть ее.

Он вдруг направился к огромному венецианскому зеркалу, во весь рост отразившему его высокую стройную фигуру.

— А ведь мои сорок восемь лет не слишком заметны на моем лице, — сказал он задумчиво голосом, полным надежды, — моя фигура не так безобразна, как я воображал… Кто бы мог подумать, что я кончу тем, что стану заниматься этими внешними преимуществами, которые я уже так давно оставил смешным ганимедам, имени которых никто не будет помнить… Санта Северина, ты поздно начинаешь сходить с ума… но зато не шутя!

По правде говоря, кардинал напрасно так беспокоился о своей наружности. Его изящная, сильная фигура, меланхолическая красота его истинно аристократической физиономии, выражение величия и ума на его царственном лице — все это неизмеримо возвышало кардинала над элегантными юношами большого света. В глазах женщины с изящным вкусом, а Анна Борджиа была таковой, такой человек, как Санта Северина, должен был быть во сто крат привлекательнее всех этих петиметров, конкуренции которых он так боялся.

Немного успокоенный такими рассуждениями — какой человек не способен тешить себя иллюзиями, если только ему представится хоть малейшая на то возможность, — кардинал решился, наконец, распечатать письмо. Когда он открыл его, то в комнате распространился тонкий и приятный аромат; опьяняющий аромат, хорошо знакомый кардиналу. Это был тот самый аромат, который так сильно способствовал тому, чтобы вскружить ему голову в то время, когда в его уединенном кабинете Анна Борджиа каялась ему в грехах, придававших такую странную, ужасающую привлекательность дьявольской красоте этой девушке.

Чтение письма повергло кардинала в род какого-то экстаза. Он покрыл его поцелуями и прошептал:

— Я пойду, я во всем буду ей повиноваться… А если она и со мной поступит так, как с другими?.. Если она зовет меня, чтобы отдаться мне и потом убить меня?..

Он улыбнулся с гордым презрением.

— Что ж за беда? Я ведь ее знаю: она не убьет меня, пока не отдастся мне… а этого с меня довольно…

И кардинал тщательно спрятал письмо в секретный ящик. Дьявольские предсказания иезуита, построенные на превосходном знании человеческого сердца, сбылись точь-в-точь.

Санта Северина легко согласился выслушать исповедь герцогини Анны Борджиа, думая, что речь идет об одной из тех робких девочках, что приходят в ужас от самого пустого греха, словно сатанинские когти уже занесены над ними.

С другой стороны, слух о благодеяниях и о благочестии внучки Александра VI достиг его ушей. Каково же было его изумление, смешанное с ужасом, когда он узнал, что прекрасное создание, стоявшее перед ним на коленях, было ужасным чудовищем, что обманчивая красота лица соединялась в ней с одной из тех порочных душ, какие лишь изредка порождаются веками.

Результат, предвиденный иезуитом, получился немедленно. За первым чувством отвращения, наполнившего вначале душу кардинала, последовало странное чувство непреодолимого любопытства. Ему хотелось вполне узнать этого дикого зверя в образе человека, хотелось изучить эту низкую душу, столь сильную тем, что она скрывалась за самой невинной и прекрасной наружностью в мире…

Кардинал Санта Северина имел обширный ум и великодушное сердце. Эти-то два качества, казалось, долженствовавшие спасти его, послужили, напротив, к его погибели. Его столь высокий ум заставил его всеми своими силами стараться разрешить страшную тайну, находившуюся перед его глазами, а его сердце убедило его, что такой человек, как он, мог протянуть руку помощи этой заблудшей девушке, чтобы спасти ее душу. Ему казалось, что порочная жизнь, какую вела до той поры Анна, была следствием некоторого рода заблуждения, причиной которого была чрезвычайная молодость, живая и энергичная кровь, сознание своего богатства и почти безграничной власти — сознание ужасное, по своему пагубному влиянию на молодые умы.

А Анне Борджиа минуло едва только шестнадцать лет, когда она оказалась свободной, располагающей собой по собственному желанию и окруженной безмерной роскошью, позволявшей ей удовлетворять все капризы ее развращенного воображения.

Итак, кардинал смотрел на все преступления Анны как на следствие временного опьянения, от которого он, льстил себя надеждой, излечит ее, употребив на то небольшое старание. Ему улыбалась приятная роль отца, утешителя и искупителя, примененная к такой обольстительной девушке, какой была герцогиня Борджиа.

Но вот овечка, вместо несколько дикого сопротивления, которого ожидал от нее кардинал, начала возбуждать пастыря своими ласками и слезами… Она кончила тем, что очаровала этого благородного и гордого человека, носившего свое кардинальское платье словно царскую мантию. Она дала ему понять, что ее страстное желание избавиться от обладавших ею любовников происходило от того, что она понимала всю их ничтожность. О, если бы она встретила человека сильного и властного, человека с обширным умом и твердым характером… настоящего человека!.. Она бы привязалась к нему, как собака привязывается к своему господину; она бы жила только, чтобы любить его, служить ему, и с радостью умерла бы, чтобы только избавить его от какой-нибудь неприятности…

Говоря эти слова, Анна не спускала своих жгучих глаз с кардинала, нежно сжимала его руки и иногда обливала их слезами…

Что же должно было произойти?

Кардинал был побежден. Сначала он тайно полюбил девушку, призывал ее в уединении своих бессонных ночей, мечтал о ней со всей горячностью южного темперамента и со страстностью, присущей людям, большую часть своей жизни проведшим не любя ни одной женщины.

Короче говоря, во время частых свиданий, которых кающаяся грешница требовала от своего духовника, глаза, вздохи и лицо кардинала выдали его очень скоро.

Анна увидала, что плод созрел, и решила встряхнуть дерево, насколько то было нужно, чтобы он упал. Она с величайшим искусством, свойственным даже самой невинной женщине, заставила кардинала сначала в иносказательной, а потом и в более ясной форме признаться ей в любви.

Кардинал вынужден был признаться, так как она довела его до такого состояния, что он не мог больше хранить свою тайну, и мало-помалу выдал ей ее своими безумными, отрывистыми, как рыдания, речами.