Иезуит - Медзаботт Эрнест - Страница 62

Мир, глаза которого были столь долго обращены на столицу католиков в то время, когда из нее исходили яркие лучи, цивилизации, смотрел потом с суеверным страхом на ужасное зрелище пережитых ею потрясений в XVI и XVII столетиях.

Когда Пий V зажигал на глазах исступленного Рима костры инквизиции, когда Варфоломеевская ночь орошала благородной кровью дома и улицы Парижа, когда ужас, переодетый в доминиканского монаха и с проницательными, хищными глазами, блестевшими из-под капюшона, предписывал католическое правоверие всем странам Европы, тогда можно было дрожать, но не смеяться. Страх уничтожал смешную сторону инквизиции, и эти последние остатки преследований средних веков были слишком ужасны, чтобы над ними можно было шутить.

Но погасла даже и эта последняя сила реакции, когда папы начали употреблять церковные сокровища и отлучения от церкви не для того уже, чтобы поддержать конвульсию умирающего фанатизма, но для созидания и увеличения владений своих незаконнорожденных детей, тогда авторитет церкви и римского первосвященника получил смертельный удар.

Иезуиты были не в состоянии помочь этому. Они были главными зиждителями этой перемены в папстве. Если священник перестал быть врачом духовным, чтобы сделаться полезным агентом в делах светских интересов, то это было делом рук иезуитов. Если церковный авторитет с каждым днем все больше и больше ослабевал, если насмешливые шутки неверующих все сильнее расшатывали фундамент католической церкви, то и кровная аристократия и денежная не существовали без влияния и вмешательства иезуитов; ни один богач не умирал без того, чтобы иезуит не запустил лапу в его завещание…

Поэтому-то сама власть великого ордена возрастала даже и тогда, когда обрушивались последние камни церкви. Католиков могло и не существовать; весь мир мог загореться пламенем реформации, что было до этого этим лицемерам? До тех пор, пока на земле будут существовать честолюбцы, лицемеры и трусы, до тех пор иезуиты не могут потерять власти над миром.

Но с некоторых пор в церкви, казалось, повеяло новой жизнью. При виде разрушения храмов, при виде новых идей, грозящих из любви к свободе уничтожить все старое, жестокая необходимость заставила избрать папой кардинала чрезвычайно умного и с твердым характером.

Этот кардинал принял после своего избрания имя, которое всегда будут благословлять, имя Климента XIV. Человек чрезвычайно добродетельный, строгий к себе и снисходительный к другим, он часто обнимал умственным взором испорченность и разрушение, господствовавшее в те дни в здании католической веры. Его политическому уму представлялось два пути, ведущих к восстановлению прежнего церковного величия.

Первый был тот, по которому шли Пий V и Григорий XIII; это было правление ужаса. Для этого надо было увеличить власть инквизиции посредством полного согласия с политическими властями, зажечь на всех площадях католического мира костры для сожжения еретиков; стать во главе репрессалий и, как Григорий XIII, выбить подобные медали с надписью: «Hugonotorum strage». Другой — был путь, указанный уже полтора века назад отцами Триентского собора, а именно, надо было, чтобы католическое духовенство смутило своих врагов, дав благородное доказательство того, что оно следует догматам своего учения, и показать пример всех добродетелей. Нужно было, чтобы мир признал превосходство римской религии не вследствие угнетения епископами или страха доминиканского палача, но строгостью нравов и геройскими подвигами веры.

Первый путь был невозможен по многим причинам, главная из которых заключалась в том, что коронованные лица отказались употреблять свою мирскую власть в помощь ужасной мести судей-монахов. Веяние свободы, называвшееся тогда философским духом, проникло во все двери, к крайнему ужасу консерваторов и всех тех, кто привык считать преступлением малейшую оценку раз существующих порядков.

Во Франции парламент, поддержанный министром Шуазелем, изгнал иезуитов, считая их опасными для спокойствия королевства и обвиняя их в преступных заговорах против жизни короля. Оппозиция партии ханжей ни к чему не послужила, так как король находился под влиянием госпожи Помпадур, женщины чрезвычайно умной, не желавшей ни за что на свете дозволить существование государства в государстве.

В Португалии маркиз де Помбаль, министр, превосходивший могуществом даже самого короля, готовился к принятию такой же меры.

А в Тоскане царствование Петра Леопольда дало целую серию умных и либеральных министров, заставивших почувствовать влияние новых идей даже и при дворах неаполитанском и испанском. При таких условиях было бы невозможно желать возобновления пыток и аутодафе времен Франциска I и Сикста V, допустив даже, что папа был человеком, готовым избрать путь насилия.

Напротив, Климент XIV, человек просвещенного ума и кроткого характера, составил совсем другие планы. Свет привык презирать испорченный и развратный римский двор, теперь он должен был снова научиться уважать и почитать добродетели и святость в лице нового преемника апостолов.

Курия и религиозные ордены почти уничтожили престиж церкви; он реформирует курию и с любовью, но строго, наложит руку на религиозные ордены, на эти паразитические растения церкви, и без малейшего сожаления уничтожает те из них, которые идут вразрез с требованиями времени. Самым страшным и ненавистным из всех орденов был орден иезуитов, составлявший уже в продолжение двух столетий непреодолимую преграду для всякой сколько-нибудь прогрессивной или либеральной реформы, зарождавшейся в католическом мире. Короли, признававшие власть иезуитов, становились рабами ордена; те же, которые отталкивали ее, были уверены, что рано или поздно, но кончат худо.

После Генриха IV, короля, столь любимого народом, ставшего во главе либерально-христианской Европы и убитого агентом ордена иезуитов Равальяком, не было ни одного государя, который, в случае отказа повиноваться требованиям ордена, не ждал бы с минуты на минуту, что ему поднесут стакан яда или покончат с ним ударом кинжала. И, тем не менее, в продолжение некоторого времени государи скрывали свое негодование на иезуитов.

Инсуррекционные движения в Германии, во Фландрии и, наконец, в Англии, где они стоили жизни Карлу I, заставляли государей придерживаться защитников ордена и молчать.

Видя, что пики швейцарских республиканцев обратили в бегство испытанные в бою австрийские каски и столь знаменитые своей храбростью полки герцога Савойского, видя, что республиканцы Кромвеля вышли победителями из всех сражений и бросили вызов всей монархической Европе, отрубив голову Карлу Стюарту, видя, что республиканские провинции Голландии и Фландрии так легко сбросили с себя испанское владычество и разбили таких сильных предводителей, как Спинолла, Веквесенс и дон Джиаванни Австрийский, государи Европы ужаснулись и постарались найти опору, которая бы их защитила против грозного восстания плебеев.

А кто же мог дать им такую могущественную опору, как не иезуиты? Кто мог сравниться с иезуитами в искусстве усыплять народы и покорять мятежные умы, отвлекая их от дел земных и обращая их к небу?

А поэтому государи продолжали грызть удила и действовать в интересах иезуитов.

Да, XVIII столетию, долженствовавшему составить столь важную эпоху в истории человечества, было предназначено увидеть весьма странные вещи.

Оставленная в покое философия, признанная модным времяпрепровождением, проникла в классы, наиболее заинтересованные появлением новых идей.

Народная волна должна была бы бороться в продолжение двух или более столетий, чтобы разрушить крепость, за стенами которой засели монархия, аристократия и духовенство; но короли, аристократы и духовенство сами способствовали разрушению защищаемых ими стен.

Нашлись государи, провозгласившие такие реформы, которые непременно должны были повести к разрушению их трона. Появились аристократы, сначала нападавшие на свое собственное сословие шутками и насмешками, а потом цвет французского дворянства должен был взяться за шпагу, чтобы сражаться в Америке против монархии и легитимизма.