Пойманное солнце - Мейнк Вилли - Страница 11

В марте 1967 года я посетил Калькутту во время выборов. После победы объединенного фронта четырнадцати демократических партий образовалось правительство, в которое вошло несколько коммунистов. Экономическая программа нового правительства предусматривала национализацию торговли зерном, раздел пустовавших земель между безземельными и малоземельными крестьянами и строгие меры по борьбе со спекуляцией. Программа нашла широкое одобрение у населения Западной Бенгалии и вызвала ожесточенное противодействие крупных землевладельцев и монополистов, которые спровоцировали волнения в Калькутте путем повышения трамвайных тарифов и разжигания религиозных чувств. Полиция подавляла волнения, применяя дубинки и слезоточивый газ. Одиннадцать человек были убиты, сто пятьдесят — ранены.

В ноябре 1967 года центральное правительство в Дели распустило конституционное правительство и назначило правительство меньшинства. Все партии объединенного демократического фронта осудили эту меру. Генеральная забастовка, уличные бои и стачечное движение, в результате которых тысячи людей были ранены или арестованы, не оставляли сомнений в том, на чьей стороне большинство народа. И когда в феврале 1969 года состоялись новые выборы, левые силы одержали убедительную победу, завоевав двести десять из двухсот восьмидесяти мест в новом законодательном собрании штата Западная Бенгалия.

Фактически борьба шла за нечто большее, чем только существование, хотя обеспечение жизненного минимума все еще оставалось главной проблемой. Новому правительству было трудно; нападки врагов не прекращались, да и не могли прекратиться, пока противники не оказались разбиты, а произошло это лишь после того, как их лишили финансового могущества.

Тень дерева, под которым я сидел, отступила, время бежало, но красные цветы продолжали благоухать. Быть может, даже пели птицы, но я не слышал их, прислушиваясь к далекому шуму города. Даже здесь, в спокойном Майдане, который в лунном свете должен казаться оазисом блаженства, я чувствовал напряженную атмосферу Калькутты. Мне говорили, что по ночам в Майдане встречаются пары влюбленных. Однажды я, пошел в парк ночью, вспугнул сутенера, пробрался мимо бездомных, лежавших у витрин, сунул в руку заспанной нищенке несколько пайсов… Я пошел туда, так как не мог себе представить, чтобы в центре Калькутты сохранилась еще романтика ночных свиданий.

Прогуливаясь по уединенной аллее, я вспомнил о вздрагивающем обрубке человека на Хоурском мосту, о человеке без рук и без ног, на спине которого лежали двое маленьких голых детей; я вспомнил о старике на улице Хан-Читпур-Роуд, умершем на мостовой, в самой гуще уличного движения. Я не мог пройти мимо, как проходили другие, хотя зрелище было ужасным. Коричневая кожа несчастного сделалась серой, как камни, на которых он умер.

Я вспомнил также о папе Павле VI, который 27 марта 1967 года в девять часов утра поставил в Риме свою подпись под социальной энцикликой «Populorum progressio» — «О прогрессе народов». Появлению этой энциклики во многом способствовал его визит в Индию. В ней говорилось о больном мире, который делится на бедных и богатых; причину этого папа Павел VI видел в «международном империализме денег», в экономической системе, при которой общее благополучие в некоторых случаях требует экспроприации.

Прогуливаясь по дорожкам парка Майдан, где были слышны только мои шаги, я вспомнил, что ежегодно от голода во всех уголках мира умирают тридцать пять миллионов человек, и спросил себя, сколько же их вот сейчас, в этот момент, не могут уснуть от голода или уже умирают от истощения где-то в трущобах Калькутты. «Майдан скрывает в листве деревьев поцелуи влюбленных», — сказал мне один поэт, которого я встретил в Национальной библиотеке. Потом он спросил меня, что я думаю о ликвидации формы в современной мировой литературе.

Это была чудесная ночь, и я подумал, что, может быть, Майдан как раз и создан для того, чтобы обо всем забыть. Светила луна, а о звездах нечего и говорить; двое полицейских прошли мимо в нерешительности, так ничего и не сказав. Я обошел весь парк вдоль и поперек, вышел к пруду, где плавали белые лилии, и подумал уже, что нашел оазис блаженства, но здесь опять встретил двух полицейских, отдыхавших на скамье.

Майдан столь тщательно скрывал поцелуи влюбленных, что я так ничего не услышал и не увидел, кроме фазана, который одиноко и невозмутимо стоял на лугу. Может, было уже слишком поздно. Я никогда еще не видел такой луны: не серп, а корзиночка, излучающая сияние, и не жалел, что потерял направление; отблеск на небе указал мне, где находилась Чоурингхи.

Ничего не произошло, и все же ночная прогулка по Майдану оставила след в моей душе, который когда-нибудь, когда я буду далеко от Калькутты, снова приведет меня в этот город.

А сейчас мысли приходили и уходили. Я знал мало и знал много; а от заклинателя змей с мангустой на цепочке никак нельзя было отделаться. Он сидел напротив меня на солнце, смотрел мимо и все же был уверен, что ему удастся меня уговорить. Мангуста тоже пристально смотрела на меня своими внимательными глазами, а змеи в корзине, по-видимому, чувствовали себя на жаре превосходно.

Жизнь в Калькутте сбивает с толку. Это — сплетение нервных волокон, проникающих в глубь страны, железные и шоссейные дороги, спроектированные англичанами и построенные под палящим солнцем индийскими кули; широкие асфальтированные дороги и рельсовые магистрали на Мадрас, Бомбей и Дели; пароходы на Хугли, которые входят в порт Калькутты, протяженностью около двадцати километров; океанские корабли, которые из-за песчаных наносов в рукаве реки становятся на якорь в порту.

Я чувствовал, что невозможно предвидеть будущее Калькутты, как вообще никогда нельзя поставить на чем-нибудь точку: всегда останется что-то для исследовательского ума и радость открытия. Следовало, пожалуй, сбросить с себя как восторженность, так и подавленность и попытаться на миг стать таким, какими стали сыны Калькутты: «печальными, мудрыми, полными юмора и горечи».

Заклинатель змей поднялся. Я был уже готов к представлению. Знание людей было такой же неотъемлемой принадлежностью его профессии, как и умение играть на флейте и кормить змей.

— Пять рупий, саиб! Борьба змеи и мангусты. Пять рупий, саиб!

Я утвердительно кивнул, «печальный, мудрый, полный юмора и горечи». Лицо заклинателя выразило спокойное торжество. Он оказался прав, а тот, другой, который не дождался и ушел, — плохой работник. Заклинатель, скрестив ноги, уселся прямо передо мной, открыл корзину, дернул за цепь, прошептал мангусте несколько отрывистых команд и начал с некоторой торжественностью играть на флейте. Ее жалобные деревянные звуки затухали во влажном, теплом воздухе и были слышны только на очень близком расстоянии.

Змеи, извиваясь, тянулись вверх: голова одной кобры появилась над краем корзины, но, заметив изготовившегося к прыжку опасного врага, кобра тотчас же спряталась обратно. Заклинатель змей выругался и свирепо дернул за цепочку. Потом снова заиграл на флейте, но и это не помогло. Змея не отваживалась высунуться из корзины. Несмотря на привычные движения флейты, рефлекс не срабатывал, так как инстинкт самосохранения, вызванный видом готовой к борьбе мангусты, оказался сильнее.

Солнце нещадно пекло мою голову, в красных цветах кустарника я уже не видел ничего особенного, и к тому же я забыл свой фотоаппарат. Больше всего мне хотелось встать и уйти, но я уже решил, что дома расскажу о драматической борьбе между мангустой и ядовитой коброй. При этом я, конечно, не собирался рассказывать ни о Майдане, ни о звуках флейты заклинателя змей, а хотел перенести место действия в полные опасности джунгли.

Человек, который уловил на моем лице нетерпение, успокаивающе поднял руки, как бы говоря: «Не беспокойтесь, сахиб, все будет как надо». Затем он сунул правую руку в корзину, схватил самую большую змею и выбросил ее. Мангуста, поворачивая свою острую мордочку из стороны в сторону, бросалась на змею, да так стремительно, что я едва успевал следить за ней; но змея, вдруг обретя невероятную подвижность, выпрямляла верхнюю часть туловища, стремительно выбрасывала голову, как стрелу, вперед, стараясь предупредить нападение мангусты и нанести ей смертельный укус, который на самом деле не может принести зверьку вреда, так как у кобры по закону должны быть удалены ядовитые зубы.