Пойманное солнце - Мейнк Вилли - Страница 14

Продолжая сидеть на скамеечке, я выпрямился, откашлялся и, словно мимоходом, спросил о цене синего сари. Мой голос после долгого молчания звучал не очень уверенно. Чтобы быстрее войти в роль, я рассердился на себя и твердо решил не уступать ни одного пайсы сверх ста рупий.

— Потрогайте, сэр, какой шелк, — сказал торговец. — Это одна из моих самых драгоценных вещей. Вышивка — из чистого золота.

Он помолчал немного, словно борясь с собой.

— Триста рупий, — сказал он с грустью. — Это себестоимость товара, мой господин, я не хочу заработать на вас ни единого пайсы. Вы мое большое счастье, вы не можете так уйти, останьтесь же, сэр, останьтесь, есть и другие сари… Какой цвет волос у вашей жены?.. Темный?.. Посмотрите вот это, розовое с серебряными нитями, всего лишь за двести рупий. О боже, я теряю на этом, но вы мое большое счастье, нет, вы не можете так уйти…

Я поднялся и направился к двери. Я ни в коем случае не собирался платить триста рупий. Это был критический момент, однако торговец преодолел его, сбавив цену до двухсот семидесяти пяти. Когда же я отрицательно покачал головой, он вытащил из бумажника рекомендательное письмо некоего мистера Мансфилда из Манчестера, который в возвышенных тонах восхвалял товар и цены мистера Банерджи.

Письмо было изрядно потрепано, и один уголок оторван. Оно не произвело на меня ни малейшего впечатления. Моя настойчивость взяла верх, и я улыбнулся с превосходством. «Крупный торговец» был просто приведен в отчаяние моим упорством; мне стало даже жаль его.

Просто поразительно, как меняется настроение. Может быть, это оттого, что в тесном помещении нет ни одного окна? Во всем этом разыгравшемся на сумеречной сцене действии было что-то нереальное. Взглянув на часы, я отметил, что было около десяти утра. В это время служащие Калькутты занимают свои рабочие места в залах биржи. Их начальники появляются на час или два позже, и лишь тогда, собственно, начинается рабочий день.

Фен на потолке вращался не переставая, а мои мысли перескакивали с одного предмета на другой.

«Нежное, как дыхание, и темное, как ночное небо!»

Слова торговца прочно засели у меня в памяти.

Он снова стал меня уговаривать, а баскетбой ждал. Момент был упущен, просто исчезнуть я уже не мог, да, откровенно говоря, и не хотел.

Двести семьдесят пять рупий? Немыслимо! Я сделаю ему предложение, которое положит его на лопатки: сто рупий.

Черт возьми! Почему же я стою и молчу?

Я рассердился и поднял обе руки, чтобы умерить ораторский пыл торговца. Теперь очередь была за мной. Но это не доставило мне удовольствия.

Синее сари лежало у моих ног; торговец, баскетбой и зрители смотрели на меня выжидающе и слегка предостерегающе. Мой час настал, и, если бы не моя сдержанность, дело можно было бы решить еще быстрее.

Мог ли я предложить всего сто рупий за такую ценную ткань?

Не покажусь ли я зрителям совершенно неспособным к действию?

Сто рупий за настоящий бенаресский шелк с вышивкой чистым золотом?

Торговец почувствовал мои сомнения, и, как я понял позже, настал вовсе не мой, а как раз его час. Выражение сдержанности неожиданно сошло с его лица, и он спросил тихо и смиренно:

— Сколько же вы дадите, сэр?

Отступать было некуда, и даже умоляющий взгляд, который я бросил разносчику, к счастью никем не замеченный, не мог мне помочь. Нет, было просто невозможно предложить всего сто рупий. Я стал бы смешон.

— Сто восемьдесят рупий! — сказал я твердым голосом и сразу же решил поднять цену до двухсот, но ни на пайсу больше. С этого момента я обрел свою обычную уверенность. Или двести рупий, или сделка не состоится.

Торговец безнадежно покачал головой. «Ну, дружок, — подумал я, — и на тебя нашлась управа».

Торг доставлял мне теперь большое удовольствие, я не чувствовал и тени сострадания. Я был тверд и больше ни на что не соглашался. Хозяин был вынужден задуматься. Зрители отступили от дверей. Хозяин удивил меня тем, что после окончания торга он сразу же из глубоко озабоченного человека превратился в приветливого и спокойного коммерсанта. Уже и речи не было о «первом клиенте» и «о большом счастье», которое тот ему принес. Он сложил сари, завернул его в бумагу и получил свои двести рупий.

Занавес опустился. Я превосходно сыграл свою роль. Заглянув в мой бумажник, торговец увидел, что там не густо. Говорить теперь было не о чем. Однако никогда ничего нельзя знать заранее.

— Приходите еще, будьте счастливы, сэр!

— Приходите еще, господин!

В этих словах сквозила невысказанная мысль: в следующий раз берите с собой побольше денег. Выходя из лавки с пакетом в руках, я заметил полный упрека взгляд, брошенный разносчиком. Как мог я о нем забыть! В конце концов ведь именно ему я обязан тем, что приобрел восхитительное сари. Я торжественно передал ему восьмисотграммовый пакетик с покупкой. Разносчик положил его в корзину и понес на голове мимо многочисленных зрителей, толпившихся в базарном переулке.

Мы прошли через овощной рынок, где пахло свежи-ми и гнилыми овощами. На прилавки с блестящими помидорами и круглым зеленым стручковым перцем упал солнечный луч. Дневной свет ослепил меня. Я осмотрелся, прищурившись, и тут мне впервые пришла в голову мысль, что совершенная мною сделка, может быть, не так уж выгодна, как я думал. Я тут же попытался отбросить эту мысль, но она продолжала меня тревожить.

Баскетбой шел на полшага сзади, и я никак не мог заставить его идти рядом. Если я шел медленнее, он тоже замедлял шаг, если быстрее, он тотчас же нагонял меня. Между нами все время сохранялось одинаковое расстояние. Когда же я предложил баскетбою позавтракать со мной, он недоверчиво улыбнулся.

Мы шли по небольшой улице и находились в квартале, который я хорошо знал. Мне все же удалось уговорить разносчика пройти в крошечное кафе, состоявшее всего лишь из одной тесной комнатки. Мы прогнали мух и сели за деревянный стол на высоких ножках.

Редко я видел такое количество мух в одном помещении. В конце комнаты сидели какие-то работники искусства и страстно спорили о пьесе. Они написали ее сами и хотели поставить. Сейчас у них не было работы, однако они надеялись в ближайшее время подработать несколько рупий и приобрести на них декорации. Они были молоды, и в их руках рождались удивительные произведения искусства.

Я когда-то слышал, что в тридцатых годах в Париже было пятьдесят тысяч художников. Сколько художников жило сейчас в Калькутте, я не смог узнать, но уж, наверное, не меньше ста тысяч. В их числе были министры, бывшие министры, депутаты парламента, доценты университетов, библиотекари, студенты и такие же безработные, как и те, что сидели в этом жалком кафе и скорее умерли бы с голоду, чем отказались бы от постановки своих пьес.

Баскетбой съел овощное блюдо с ароматичной желтой приправой — соусом карри.

Мы поговорили. Я был удивлен, как хорошо он выражал свои мысли. В ответ на вопрос, выгодную ли покупку я сделал, разносчик похвалил сари.

Несмотря на мух, жару и запахи, доносившиеся с кухни, мы беседовали почти час. Когда мы выходили из кафе, молодые люди дошли до третьего акта драмы, а декоратор принес пять стаканов воды и самозабвенно смотрел на художников.

До «Гранд-отеля» оказалось совсем недалеко. Баскетбой продолжал идти за мной на почтительном расстоянии. Как это, однако, глупо называть сорокашестилетнего Мужчину баскетбоем! Его и сейчас продолжали так называть, как и при английских сахибах. Другого названия у этой профессии еще не было. В один прекрасный день нужда в баскетбоях отомрет, но это будет еще не скоро. А может, и очень скоро — не сегодня, так завтра. Мы повернули на Чоурингхи. Под аркой с колоннами разместились магазины. Большие витрины отлично оформлены, и в них все чего душа пожелает. До сих пор меня больше всего влекли к себе витрины с ювелирными и кустарными изделиями, но сегодня меня интересовал магазин текстильных изделий, один из самых дорогих в Калькутте.