Темный Набег - Мельников Руслан - Страница 63

Значит, во что бы то ни стало следовало оставить Проклятый… благословенный Проклятый проход открытым. Для себя – открытым. О прочем Эржебетт сейчас не думала. Не могла.

О прочем – нет. Лишь об одном.

Оставить. Открытым.

Воспрепятствовать, помешать Бернгарду залатать дыру между мирами. Как?!

А так!

А просто!..

Она ведь слышала. Все слышала!

Глава 52

Слова открывающие и слова закрывающие – одни и те же слова, одно заклинание. Она скажет нужные слова. Сейчас прямо и скажет.

И что с того, что брешь раздвигает лишь сильная кровь говорящего слова? Подумаешь… сильная кровь Изначальных! Эка мелочь!

В ее крови есть сила. Та же, что и в крови матери. И если ее мать смогла… Значит, она сможет тоже.

Кровь нужна? Да, пожалуйста! Своей крови Эржебетт – не жалко! Сейчас – нет, нисколько. Вон, течет, капает из царапин и ссадин, из-под содранной кожи. Мало? Будет еще!

И не нужны ни ножи, ни камни. Сгодятся зубы, ногти. Ногти – обломанные, корявые, щербатые, острые. Зубы – крепкие, здоровые. Она раздирает запястье левой руки – ногтями правой, зубами. Почти не чувствуя боли. (Отрешаться от боли в ведьмином экстазе – эту науку Эржебетт усвоить успела.) Чувствуя лишь солоноватый привкус во рту. И страх. Страх опоздать.

Есть! Вспороты вены.

Кровь уже не сочится капля за каплей. Кровь вьется тонкой быстрой струйкой-змейкой по смуглой коже. А вот уж и не такой тонкой…

Эржебетт подступила к зарастающей преграде вплотную. Просунула кровоточащую руку в отверстие – теперь уже не больше ведрообразного шлема саксонских рыцарей.

Или рука навеки останется там… так, замурованной в смыкающейся границе между мирами. Или…

Она сказала, что помнила. А запомнила она каждое слово Бернгарда. Эржебетт выпалила все. Тихим шепотом (чтобы не услышали, чтобы не узнали там, на берегу), но четко и быстро.

И:

– А-ун-на…

И:

– Гу-хать-яп-паш…

И:

– Пакх-тью-эф-фос…

И – дальше.

Бернгард говорил. Она повторяла.

И снова. И опять.

Слово за словом. Фразу, за фразой.

И не беда, что не понимала вовсе сути произносимой формулы. Бернгард, скорее всего, тоже ее не знал. Главное – не ошибиться. Главное – повторить правильно. Даже если не получится запомнить.

О, она будет повторять, как прилежная ученица, повторять все, что понадобится.

Как понадобится.

Сколько понадобится.

И с каждым выдыхаемым Эржебетт звуком все отчетливее, все явственнее, все громче слышались новые слова бесконечного заклинания, исходящего из уст Бернгарда.

Получалось…

Еще оседала на дно Мертвого озера кровь ведьмы-матери. Еще ложилась последними бесформенными сгустками на рудную черту-стену. Закрывая брешь.

А с другой стороны рваной границы уже… тоже… – кап-кап-кап – густо, часто капала кровь. Тоже – сильная, тоже – кровь Изначальных.

И эта кровь открывала закрытое.

С той стороны крови, правда, было меньше, но зато уж вся она, до последней капли, попадала точно на древний рубеж, на стягивающуюся прореху точно. Не рассеиваясь в воде, не окрашивая понапрасну камни перед рудной чертой.

Это уравновешивало две силы – созидающую и разрушающую. И вторая все же постепенно перевешивала первую.

Слова, безбоязно и громогласно произнесенные тевтонским магистром с озерного берега, тут же обращались в слабое едва-едва различимое эхо и звучали повторно – торопливым и практически неслышным речитативом ведьминой дочери, нашептываемым прямо на рудную черту.

Слова Бернгарда долетали до Эржебетт, ее слова до него – нет, Но это ровным счетом ничего не меняло. Сила слов таилась не в силе голоса их произносившего. Древняя сила заключалась в самих словах. И слова Эржебетт ложились на слова Бернгарда, разбивая, разрушая уже созданное ими. А в чьих словах крылось сейчас больше страсти и исступления? Пожалуй, что в ее словах, не в его.

Над разделительной преградой меж двух обиталищ звучало одно заклинание и тут же, с небольшим запозданием – ему вторило другое. То же самое.

Кровавая рана в кровавой границе затягивалась. И никак не могла затянуться.

Зияющая брешь конвульсивно дергалась, словно пасть смертельно раненного чудища – страшного, неведомого. Рваные края то сужались, то расширялись. То стремились сомкнуться, то – размыкались вновь.

Как жевали. Как пережевывали.

А в самой середке маленьким путаным вихрем кружился темный туман Шоломонарии. Кружился и гасил вновь пробуждающиеся багровые всполохи порушенной рудной черты. Туман никак не мог определиться: просачиваться ли ему наружу, втягиваться ли внутрь. Его-то, туман этот, и жевали чудовищные челюсти. Такое было впечатление…

А где-то наверху-внизу плавала отрубленная голова Велички со змеящимися волосами. Мертвая голова смотрела сквозь толщу мертвых вод пустыми белками закатившихся глаз. Мертвая голова бесстрастно наблюдала за борьбой древней крови и древних слов.

Мастер Бернгард тоже смотрел в воду. Только тевтонский магистр мог видеть сейчас в беспросветно темных глубинах не больше, чем видели глаза казненной им ведьмы. По сути, он не видел ничего. И ничего не знал. А незнание успокаивает. И мастер Бернгард был спокоен. Он закрывал Проклятый проход. И искренне верил, что открыть проход больше некому. Мастер Бернгард не допускал мысли, что ошибается. И потому не ведал сомнений.

Бернгард произнес последнее слово магической формулы.

Эржебетт повторила.

Бернгард замолчал.

Замолчала Эржебетт.

Бернгард ногой спихнул в воду обезглавленный труп. Подошел к коню. Вскочил в седло. Направил коня вниз, к ущелью. Бернгард удалялся, не оглянувшись. Оставляя под мертвыми водами так и не сомкнувшуюся, но лишь расширившуюся брешь в рудной черте.

Эржебетт выдохнула, застонала. Обессилевшая, повалилась с ног. В лужу собственной крови. Перед зияющей прорехой мироздания. Ей было сейчас куда как хуже, чем тевтонскому магистру. Магистр произносил слова над чужой кровью. Она – над своей.

Темный туман Шоломонарии вновь устремился наружу – в холодные воды Мертвого озера. В этом тумане, словно во сне, Эржебетт отодрала болтающийся край рваного подола. Кое-как обмотала полоской ткани истерзанную и кровоточащую левую руку. А вот сил затянуть повязку потуже уже недоставало. Выпущенная наружу кровь Изначальных настырно сочилась из-под грязной тряпки.

Исступление проходило. Приходила боль. Но накатывающаяся откуда-то приятная сонливость даже делала ее уютной, убаюкивающей… Незначительной. Мелькнула соблазнительная мысль: оставить все как есть. Просто лечь и просто дать крови течь, угодной ей дорогой течь. И просто забыться. Таким манящим сном. Желанным, вечным, сулящим полное и истинное отдохновение…

Эржебетт однако держалась, не позволяя сознанию покинуть тело. Собрав всю волю в кулак, балансируя на грани, кое-как, едва-едва, с грехом пополам, она, глухо стеная и рыча, ловила и дергала, и рывками затягивала концы скользкой повязки. Так ее… так… Сильнее, еще… Непослушными пальцами, лихорадочно клацающими друг о друга зубами…

Ей все-таки очень хотелось жить.

Вернуться хотелось. Когда-нибудь.

В этой изнурительной борьбе за утекающую жизнь и кровь, за право на возвращение, сквозь гул в голове и пульсирующий стук в ушах Эржебетт не сразу расслышала посторонний шум.

Шум? В пустынном безмолвном Проклятом проходе?

Да – шорох. Сзади. Приближающийся к ней. И к взломанной рудной черте. И рычание. Не ее. Кто-то здесь рычал еще. Другой кто-то.

Едва услышав…

Что это? Морок? Иллюзия? Агония отлетающего сознания?

…Она обернулась.

Замутненным взглядом Эржебетт успела заметить и вялым сознанием – отметить: да, она уже не одна. Из темноты Проклятого прохода выступал зверь. Крупный, жуткий, чудовищный. Первая тварь Шоломонарии. Первая, почуявшая живую кровь чужого мира. Первая, поспевшая к вскрывшемуся проходу между обиталищами.

Странный и страшный зверь был похож на большого волка, в котором однако неуловимо угадывалось что-то человеческое… нет, иное – что-то нечеловечески человеческое.