Россия и русские в современном мире - Нарочницкая Наталия Алексеевна - Страница 77

В них различно понимание отношения человека к Богу, к человеку, обществу и космосу. Зерном такого видения является эсхатология — учение о кончине мира, неизбежной в силу греховной природы человека, который в начале злоупотребил свободой (грехопадение), вновь обрел Истину от самого Сына Божия и начал новое отступление (апостасию), что завершится царством Антихриста, которого окончательно победит Христос в Своем Втором Пришествии. Апостол Павел указал на условие прихода Антихриста: «тайна беззакония уже в действии, только не свершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь»(2 Фес.2.7).

Это учение, вместе с Откровением Св. Иоанна Богослова и книгой пророка Даниила о смене всемирно-исторических «царств», породили в христианской мысли понятие христианского Рима как метафизического мира, призванного быть последним оплотом Истины, и разные версии своего предназначения. На Западе уже к началу второго тысячелетия эсхатологические мотивы стали прикрывать вполне земные интересы и архетипические представления о варварском Востоке, которые, похоже, лежат в собственном культурном самосознании Европы и восходят еще к Геродоту и даже «Персам» Эсхилла. Так, идея «продлевания Рима» как последнего оплота Истины перед царством Антихриста приобрела совершенно земные конкретные геополитические очертания в концепции Священной Римской Империи Германской Нации, оспаривавшей у Византии право быть Римом не только духовно, но и в крестовых походах в борьбе за византийское пространство.

Пренебрежение к «восточным варварам», перенесенное на соперничающий образ в христианской истории (Византию и ее наследников) питало не только «Drang nach Osten» Священной Римской империи. В эпоху гуманизма, когда вселенские устремления Запада окончательно материализовались, что, по-видимому, и было пресловутым западным «прогрессом», Ф.Петрарка призывал генуэзских купцов-пиратов уничтожить византийское «позорное гнездо заблуждений», один из столпов Просвещения, представитель «Бури и натиска» И.Г.Гердер, назвал византийскую историю «омерзительной», а симфонию властей — «двуглавым чудовищем». Гегель в «Философии истории» наделил лишь Запад правом «свободно творить» на основе субъективного сознания, не найдя, кроме него, всемирно-исторических народов.

Толкование удерживающего как государя и царства, хранящих Истину и устроенных по богоданной иерархии и прообразу: Царь Небесный — царь земной, ответственный лишь перед Отцом Небесным, — легло в основу мистического идеала Святой Руси, Невидимого Града Китежа, недоступного Антихристу, стало религиозной основой православного самодержавия. Через несколько веков после германских Оттонов прозвучало пророчество о Москве — III Риме — последнем прибежище православия в послании к Василию III старца Филофея, монаха Псковского Елеазарова монастыря. Послание не содержит даже намека на политические задачи, а в эсхатологических тонах предостерегает русское Царство, в силу его особой после гибели Константинополя — II Рима — ответственности за судьбу православия, от соблазнов ради мирского подвергнуть малейшему искажению праведную веру на Руси.

Проявление человеческой гордыни в религиозном осмыслении мира на Западе. все более заметно смещало акцент в восприятии Христа — Богочеловека от Сына Божия к земной Его ипостаси. Земная жизнь Христа стала важнее Его Воскресения «смертию смерть поправ». Рождается западноевропейский гуманизм — поначалу упоительно дерзостное воспевание человека и его созидательных возможностей представлялось развитием в человеке именно Божественного начала, ибо сам Господь наделил его разумом и творческим началом, создав его по своему образу и подобию.

Однако «гуманистический» экстаз гордыни в толковании этой христианской истины вел неудержимо к извращению самого понятия «богоподобия» в идею «богоравности». Излюбленный образ Возрождения — человек-титан, Прометей, требующий у Бога отдать ему его (человека!) землю («Muss mir meine Erde doch lassen steh’n!» — «землю же мою оставь мне!»— Гете). Теперь человек — властелин земли, он провозглашает свое право вершить ее делами и обустраивать ее уже «по собственному образу и подобию». Но где взять критерии вместо отвергнутых богоданных понятий абсолютного Добра и Зла?

Логическим этапом стало создание рационалистической философии, основанной на критериях, не выходящих за пределы человеческого разума, и обожествлявшей данные науки. C Декарта и его «cogito ergo sum» западноевропейская философия начинает окончательный переход к безрелигиозному сознанию. Постулат Декартовой философии «мыслю, значит существую» достаточно сравнить с одой Державина «Бог», чтобы увидеть, что «мыслю» и «верую» как отдельные первоначала дают различное восприятие мира и человека:… я пред Тобой ничто. Ничто! Но Ты во мне сияешь Величеством Твоих д о б р о т, Во мне Себя изображаешь, Как солнце в малой капле вод….Я есмь — конечно, есть и Ты! Ты есть! — природы чин вещает, Гласит мое мне сердце то, Меня мой разум уверяет, Ты есть — и я уж не ничто!

Декарт, может быть непроизвольно, делал Бога как бы излишним для познания мира, так как обособление и самодостаточность мыслящей личности полагались в основу философской мудрости. При таком исходном пункте чисто субъективное постижение истины становится и единственным утверждением и самого бытия. Идея автономности человека от Бога — главный смысл Просвещения. Если первые просветители еще признавали Бога как Творца, то уже безусловно отвергали Его как Промыслителя. Но на деизме нельзя было остановиться, и является атеизм, к которому примыкают почти все мыслители. Человеческий, на деле весьма ограниченный разум представляется высшим элементом всего существующего, а человек как носитель разума — наивысшим существом мира, господином взамен развенчанного Бога. Мир и человек были окончательно отрезаны от Бога Кантом, который считал, что мы познаем лишь собственное о них представление. Фихте провозгласил уже тезис: «я — познающее и есть сущее, все же прочее есть лишь познаваемое, то есть мыслимое, мною творимое, из меня исходящее, вне моего представления не существующее». Это полное торжество нигилизма в отношении какой-либо реальности, и Бог сам по себе совершенно упразднялся, как и заявил наконец Л.Фейербах.

Философия была совершенно необходимым концептуальным багажом, который подготовил либерализм с его учением об «общественном договоре» «суверенных личностей», подменяющем богоданную иерархию ценностей и общественных связей. Все это стало идейным фундаментом Французской революции с ее заклинанием «свобода, равенство, братство». Но ростовщик под прикрытием идеалов, неосуществимых вне Бога, проносит незамеченное главное: «laissez passer, laissez faire» — «пропустите всюду, не мешайте действовать». С этим ключом «свобода», в том числе совести, — это не бессспорное право на творчество и сомнение, это право объявлять порок и добродетель, истину и ложь, добро и зло равночестными, реализованное окончательно по мере дехристианизации сознания к концу ХХ в. Вместо религиозного, то есть нравственного, Канона, указывающего, во что верить, устанавливался Закон — право, которое достаточно соблюдать, не разделяя, и быть респектабельным. А проблема Долга перед Богом и людьми в отношении Добра и Зла после Мартина Лютера трансформируется в материальное понятие — долговое обязательство, вексель, по которому надо просто заплатить. Пути России, пытавшейся жить «как долг велит», а не потому, что так предписывает закон, и Европы, бесповоротно вставшей на путь рационализма и развития позитивного права, разошлись.

Категории личность и свобода наполнены различным содержанием в зависимости от религиозно-философского миропонимания, вовсе не имеют универсального толкования, ибо разное понимание Бога дает разное толкование, что есть Человек. В либеральной традиции главным в толковании «свободы» является вопрос «от чего» эта свобода, что предполагает рациональное перечисление всех предполагаемых «ограничителей» и посягателей. В православном мироощущении, постоянно задавая себе вопрос, «для чего» свобода, человек прежде всего ищет нравственный ориентир для использования свободной, дарованной Господом воли. Гений Пушкина распознал это через один век эпигонства и ответил на идейный багаж Французской революции: