В лесах. Книга Первая - Мельников-Печерский Павел Иванович - Страница 78

Покинем же гордость,

Возлюбим мы кротость,

За всех потрудимся,

И тем себе купим

Небесное царство.

Стихли уныло-величавые звуки песни о смертном часе, и дума хмарой подернула веселые лица. Никто ни слова. Мать Виринея, облокотясь руками и закрыв лицо, сидела у края стола. Только и слышна была неустанная, однообразная песня сверчка, приютившегося за огромною келарскою печкой.

— Спаси вас господи, родненькие! — подымая голову, дрожащим сквозь слезы голосом говорила мать Виринея. — Ну вот так и хорошо, вот так и прекрасно… Теперь и ангелы божии прилетели на нашу беседу да, глядя на вас, радуются… А то все у вас скоки да голки… Нехорошо, девушки… Как дым отгоняет пчелы, так бесчинные беседы и бесстудные песни ангелов божиих отгоняют. Отходящим же им приходит бес темен, сея свой злосмрадный дым посредине беседующих. Слышания же чтения и песен духовных враг стерпети не может, далече бежит от бесед благочестивых. Так-то, девоньки!.. Ну-те-ка, пойте еще, красавицы, утешьте старуху… Зачинай-ка, Марьюшка!

Началась новая песня:

Ах, увы, беда.

Приходит чреда,

Не вем, когда

Отсела возьмут куда…

Боюся страшного суда,

И где явлюся я тогда?..

Плоть-то моя немощна,

А душа вельми грешна.

Ты же… смерте, безобразна и страшна!

Образом своим страшишь,

Скоро ты ко мне спешишь,

Скрыты твои трубы и коса,

Ходишь всюду нага и боса.

О, смерте! Нет от тя обороны -

И у царей отъемлешь ты короны,

Со архиереи и вельможи не медлишь,

Даров и посулов не приемлешь;

Скоро и мою ты хощешь душу взяти

И на страшный суд богу отдати.

О люте в тот час и горце возопию,

Когда воззрю на грозного судию.

В глубокое умиление пришла мать Виринея. Лицо ее, выражавшее душевную простоту и прямоту, сияло теперь внутренним ощущением сладостной жалости, радостного смирения, умильного, сердечного сокрушенья.

— Касатушки вы мои!.. Милые вы мои девчурочки!.. — тихонько говорила она любовно и доверчиво окружавшим ее девицам, — живите-ка, голубки, по-божески, пуще всего никого не обидьте, ссор да свары ни с кем не заводите, всякому человеку добро творите — не страшон тогда будет смертный час, оттого что любовь все грехи покрывает. В порыве доброго, хорошего чувства ласкались девицы к доброй Виринее. Озорная Марьюшка прильнула губами к морщинистой руке ее и кропила ее слезами. Резкий скрип полозьев у окна послышался. Все подняли головы, стали оглядываться.

— Взглянь-ка, Евдокеюшка, — молвила племяннице мать Виринея. — Кого бог принес? Кой грех, не из судейских ли?

Накинув на голову шубейку, вышла Евдокеюшка из келарни и тотчас воротилась. — Матушка приехала! — воскликнула она.

— Ну, слава богу! Насилу-то, — сказала, вставая со скамьи, мать Виринея.

— Идти было к ней. Здорова ли то приехала? Поспешно стали разбирать свои рукоделья девицы и скоро одна за другой разошлись.

В келарне осталась одна Евдокеюшка и стала расставлять по столам чашки и блюда для подоспевшей ужины…

В игуменской келье за перегородкой сидела мать Манефа на теплой изразцовой лежанке, медленно развязывая и снимая с себя платки и платочки, наверченные на ее шею. Рядом, заложив руки за спину и грея ладони о жарко натопленную печь, стояла ее наперсница, Фленушка, и потопывала об пол озябшими ногами. Перед игуменьей с радостными лицами стояли: мать София, ходившая у нее в ключах, да мать Виринея. Прежде других матерей прибежала она в заячьей шубейке внакидку встретить приехавшую мать настоятельницу. Дверь в келью то и дело отворялась, и морозный воздух клубами белого пара каждый раз врывался в жарко натопленную келью. Здоровенная Анафролия, воротившаяся с игуменьей из Осиповки, да еще две келейные работницы, Минодора да Наталья, втаскивали пожитки приехавших, вместе с ними узлы, мешки, кадочки, ставешки с гостинцами Патапа Максимыча и его домочадцев. Одна за другой приходили старшие обительские матери здороваться с игуменьей: пришла казначея, степенная, умная мать Таифа, пришла уставщица, строгая, сумрачная мать Аркадия, пришли большого образа соборные старицы: мать Никанора, мать Филарета, мать Евсталия. Каждая при входе молилась иконам, каждая прощалась и благословлялась у игуменьи, спрашивая об ее спасении — все по чину, по уставу… Вскоре боковуша за перегородкой наполнилась старицами.

— Да скоро ль вы переносите? — хлопотала Виринея около Анафролии и келейных работниц. — Совсем келью-то выстудили. Матушка и без того с дороги иззябла, а вы тут еще валандаетесь… Иное бы что и в санях покинули.

— Истоплено хорошо, — вступилась мать София. — Перед вечерней печи-то только скутаны, боюсь разве — не угарно ли.

— Угару нет, кажись, — заметила мать Виринея, — а ты бы, матушка София, чайку поскорей собрала. Самоварчик-от у тебя поставлен ли?

— Как не поставлен? — отвечала мать София. — Поди, чай, кипит. И, выйдя в сени, сама притащила в келью шипящий «самоварчик» ведра в полтора…

— Ну как вы, матушка, время проводили? Все ль подобру-поздорову? — сладеньким заискивающим голосом спрашивала казначея мать Таифа едва отогревшуюся на горячей лежанке игуменью.

— Не больно крепко здоровилось, — разбитым голосом отвечала Манефа.

— Что ж так, матушка? — спросила Таифа. — Чем недомогали? Поясница, что ли, опять?

— Головушку разломило. Известно: дело мирское— суета, содом с утра до ночи, — говорила Манефа.

— Много, чай, гостей-то понаехало на именины? — спросила уставщица мать Аркадия.

— Было довольно всяких гостей, — сухо ответила ей мать Манефа.

— Из городу, поди, наехали? Купцы были? — спросила мать Никанора.

— Из городу были, и из деревень были, и купцы были: всякие были. Да ну их — господь с ними. Вы-то как без меня поживали? — спросила Манефа.

— Благодарение господу. За вашими святыми молитвами все было хорошо и спокойно, — сказала уставщица Аркадия. — Службу каждодневно справляли как следует. На преподобную Ксению, по твоему приказу, утренне бдение с полиелеем стояли. Пели канон преподобным общий на два лика с катавасиями.

— С которого часа зачали службу? — спросила игуменья.

— В два часа за полночь велела я в било ударить, — отвечала мать Аркадия. — Когда собрались, когда что — в половине третьего пение зачали. А пели, матушка, утреню по минеи. У местных образов новы налепы горели, что к Рождеству были ставлены, паникадила через свечу зажигали.

— А на трапезе, — подхватила мать Виринея, — ставлено было четыре яствы: капуста с осетриной да с белужиной, да щи с головизной, да к ним пироги с вязигой да с семгой, что от Филатовых прислана была еще до вашего, матушка, отъезда, да лещи были жареные, да пшенники с молоком. Браги и квасу сыченого на трапезу тоже ставили. А на вечери три яствы горячих подавали.

— А трудники в тот день дела не делали, — прибавила казначея Таифа.

— А на утрие, на Григория Богослова, тоже с полиелеем служба была, икону святителя, строгановского письма, на поклон становили, — докладывала уставщица.

— Бог вас спасет, матери, — поклонясь, молвила игуменья. — Добро, что порядок блюли и божию службу справляли как следует. А что Марья Гавриловна, здорова ли? — осведомилась мать Манефа.

— Здорова, матушка, слава богу, — отвечала Таифа. — В часовне у служеб бывала и у часов и к повечерию. К утрене-то ленивенька вставать, разве только что в праздники.

— Ее дело, — строго заметила Манефа. — А ты бывала ль у нее в дому-то?

— Как же, матушка, раза три ходила, — отвечала казначея, — да вот и мать Аркадия к ней захаживала, а Марьюшку так почти каждый день Марья Гавриловна к себе призывала.

— Не слыхали ль чего, не гневается ли она на Патапа Максимыча? — обращаясь ко всем, спросила мать Манефа. — За хлопотами совсем позабыл к ней письмо отписать, в гости позвать ее… Уж так он кручинится, так кручинится…