Шипка - Курчавов Иван Федорович - Страница 128

— Убил! — горестно подтвердил Стрельцов, — От Петербурга шел с ними, от самого Дуная воевал… Прости, братец, дело есть. — Он провел рукой по бакенбардам, стряхнул обгоревшие волосы. — К орудиям!

Огневая позиция загрохотала. Орудия палили часто, и Су-ровову казалось, что пушкари, обозленные метким попаданием противника, участили свой огонь до невозможного. Впереди гранаты рвались непрерывно, разгоняя ночную темень и ярко освещая изрядно пострадавшие турецкие позиции.

III

Генерал Радецкий мало верил в успех нового предприятия на Балканах. Он был нерешителен сам и эту нерешительность передал другим. И тому была своя причина. Он помнил начало первого дерзкого похода через Балканы генерала Гурко, когда того хвалили именно за эту дерзость, смелость, умение принимать быстрые решения и осуществлять их на практике. Но после катастрофы под Эски-Загрой на того же Гурко посыпалось множество обвинений, и тогда риск и дерзость стали называть опрометчивостью, смелость и удаль — легкомысленной бесшабашностью. Кое-кто не прочь был уличить его в авантюризме и даже назвать бездарным: такова логика войны!

Предпринимая свои дерзкие рейды, генерал Гурко верил в бесстрашие, удаль и сообразительность русского солдата. Радецкий в это не верил, что сказалось и на его решениях. Он-приказал Скобелеву занять Имитлию и укрепиться, не предпринимая ничего рискованного. Святополк-Мирскому предписывалось двигаться с большой осторожностью, в серьезный бой не ввязываться, а лишь демонстрировать наступление.

Радецкий не хотел рисковать.

Эта крайняя осторожность помешала хорошо начать сражения под Шипкой и Шейново.

Одновременной атаки с трех сторон — Скобелевым, Мирским и Карповым — не получилось. От них требовали осторожности, и они были осторожны, поджидая друг друга и не приходя соседу на помощь. Они могли лишь догадываться о положении той или иной колонны, но точно не знали, в какой помощи нуждается собрат по оружию: связи не было. Диспозиция и задачи, намеченные за гладким штабным столом, не учли реальную местность, и Скобелев привел в нужный пункт в положенный срок лишь треть своего отряда. Святополк-Мир-ский пришел на сутки раньше Скобелева, атаковал Шейнов-ский укрепленный лагерь, имел некоторый успех и, кажется, сам испугался этого успеха: он настаивал на отводе сил и не сделал этого из-за сопротивления своих подчиненных — более смелых и талантливых офицеров. Неполадки были и у Карцева. Скобелев все еще ждал подхода основных сил. Святополк-Мирский продолжал штурмовать, увы, не противника, а свое командование донесениями — тревожными и паническими; последнее. взывало о немедленной помощи: «Целый день дрались, атаковали Шипку, но никто не поддержал. Потери большие, отступать невозможно… положение крайнее! О генерале

Скобелеве ничего не знаем. Выручайте. Патронов и пищи мало».

А тут еще приполз слух, что Сулейман-паша намерен обрушиться на фланг Гурко: у него готов для этого хорошо вооруженный десятитысячный отряд. Скобелев, не собравший целиком свой отряд, может опять не атаковать Вессель-пашу, Су-лейман-паша воспользуется этим, разгромит Мирского и двинется на Гурко. Положение казалось до того ужасным и безнадежным, что Радецкий решился на бесцельную атаку турецких перевальных позиций войсками своего центра, то есть защитниками Шипки.

Знал ли Радецкий, что ждет его людей, посылаемых на не-приступные редуты? Знал. Он заранее смирился с тем, что надо пожертвовать сотнями. Чтобы потом не обвинили во всех грехах и не сказали, что неудачи у него и у Гурко стали возможны из-за нерешительности, трусости и бездарности одного человека — генерала Радецкого.

И Федор Федорович отдал приказ войскам центра: наступать, — тем войскам, которые выстояли в борьбе с холодом и были до крайности изнурены.

Подпоручик Бородин понимал, что атака его будет бесцельной. Нельзя прошибить лбом чугунные или дубовые ворота. Но приказ получен, и на врага нужно идти. Он оглядел свою роту: их бы, этих солдат, в хорошую баньку, помыть да попарить, одеть в чистое, незавшивленное белье, сменить всякую рвань, поднести чарку, накормить горячими щами с мясом, уложить в тепле на трое суток и приказать спать. А он должен вести их против сильного врага, который может добить тех, кто уцелел в августовских и сентябрьских боях, кто не сдался шип-кинским морозам и метелям. Настроение у него убийственное; он готов был идти первым и первым умереть, чтобы не видеть, как будут умирать остальные — стойкие и послушные его приказу.

В ущельях заунывно свистел ветер и бил в лицо колючим снегом; холодный, въедливый туман вязко обхватывал тело и пробирал до костей. Глухо ворчали турецкие мортиры, посылавшие тяжелые бомбы; они пролетали над головой и шлепались где-то позади. И туман, и завывание ветра, и не причинявшие вреда турецкие бомбы немного успокоили встревоженного Бородина: авось они незамеченными дойдут до турецких ложементов. Пока это было для него главным. Он не представлял, что может последовать потом — рядом с ложементами и непосредственно в них.

Спускаться с крутой горы было трудно. Солдатам пришлось поступать как в детстве — садились и катились вниз с такой скоростью, что дух замирал. Не у всех все кончалось благополучно, но в глубокий ров спустилось большинство, четыре пятых, а возможно, и больше. Спуск с обледенелой горы не порадовал ни ротного, ни его подчиненных: они оказались в ледяной ловушке — выступы были крутыми, высокими и скользкими, ухватиться не за что, карабкаться невозможно.

— Как в колодце! — уныло произнес рядовой Шелонин, тотчас оценивший обстановку.

— [Гурки вырыли, догадались, окаянные! — отозвался другой.

— Могила! — мрачно изрек третий.

Все они были правы, по Бородин, которому в присутствии подчиненных приходилось быть только оптимистом, сказал бодрым тоном:

— Выберемся!

Как это сделать — подпоручик не знал.

Турки обнаружили атакующих и открыли такую пальбу, словно хотели истолочь в порошок Орлиное гнездо и всё, что к нему примыкало. Горное эхо многократно усиливало этот грохот. Не было никакой возможности что-то услышать даже на самом близком расстоянии; Бородин кричал подчиненным прямо в ухо, и они с трудом разбирали слова. В ледяной ловушке пока не разорвалось ни одной бомбы, но это продолжалось недолго: противник догадался, что там что-то происходит. Турки стали бить наугад. Ко рву они давно пристрелялись, и каждая залетавшая сюда бомба неизбежно выводила людей из строя.

Сейчас, как никогда прежде, Бородин почувствовал ответственность за судьбы этих людей, верящих ему больше, чем себе, сознающих, что только он доожет спасти их, ибо он командир и ему дано свыше находить выход из любого положения.

— Шелонин! — крикнул Бородин властно. — Ко мне!

Шелонин в одно мгновение оказался рядом.

— Слушаю, ваше благородие! — доложил он.

— Шелонин, — произнес Бородин уже вполголоса, — плохо дело, братец. Проползи-ка в конец этого проклятого рва да посмотри: может, найдешь какую-то лазейку.

Иван стал пробираться между трупами и ранеными, а Бородин с тяжелым сердцем еще раз осмотрел свою незадачливую позицию. Он внушил себе, что сам виноват в бесцельной гибели людей, ведь это он, а не кто иной, привел этих солдат в ледяную ловушку. Турецкие мортиры продолжали слать бомбу за бомбой, и стон, крики от боли и отчаяния усиливались после всякого нового разрыва. Солдаты были бессильны постоять за себя, противника они видеть из своей ямы не могли, поэтому даже стрелять было бессмысленно.

Иван вернулся скоро, он был в крови, своей или чужой, с новыми дырами на фуфайке и немного ожившими глазами.

— Ваше благородие, — начал свой доклад Шелонин, — хоро-

шего ничего нет, а все ж кое-что есть. Там ступеньки, похоже, турки для себя прорубили… В их сторону…

— До верха? — нетерпеливо спросил Бородин.

— Не-е-е, — устало протянул Шелонин, — посередке кончаются. А посередке камень есть. На него подтолкнуть, потом за край схватиться…