Шипка - Курчавов Иван Федорович - Страница 34

ми. Смотрят и как бы спрашивают: до каких же ты пор будешь валяться на госпитальной кровати? Видел я и тех, кто заполняет мои неоконченные картины, да еще в таком виде, в каком оставил их в Париже: без головы, без руки или ноги. Были и такие, у кого не лицо, а белая доска: я не успел пририсовать им рты, глаза, носы… Ужас, Оленька, кошмар!

— Не ужас и не кошмар, Василий Васильевич, — сказала Ольга. — Эти люди позвали вас на работу — значит, действительно, вы скоро возьметесь за свои полотна.

— Вашими устами да мед пить! — улыбнулся Верещагин.

Он глазами художника посмотрел на сестру милосердия: и эти густые темные брови, и блестевшие темным блеском большие выразительные глаза, и пухлые, слегка розоватые губы, и пробившиеся из-под белой косынки гладкие черные волосы, и этот узкий, прямой нос — все просилось на полотно.

— Как только смогу взяться за кисть или карандаш, я непременно сделаю ваш портрет, Оленька.

Она покачала головой.

— Нет, Василий Васильевич, у вас будет достаточно настоящих героев, — возразила она, — А что я? Обыкновенная сестра милосердия из тылового госпиталя Бранковано!

— А вы хотели быть поближе к воюющим?

— Очень хотела бы, Василий Васильевич! Я уже просилась отправить меня в полевой лазарет или на перевязочный пункт. Категорически мне не отказали, но и не отпустили. А как бы я желала!

— Оттуда нет новых известий? — спросил он.

— Наши продвигаются вперед. — Ольга вдруг умолкла, не решаясь спросить о том, что больше всего волновало ее в эти минуты. Набралась смелости, робко улыбнулась. — Есть ли верный способ уберечься от пули, Василий Васильевич? Не убивают же всех на войне!

— Есть такой способ, Оленька, надежный и проверенный, — улыбнулся Верещагин. — Быть в столице, звенеть шпорами на балах и представляться кокеткам в качестве героя. Это — первый способ. Есть и второй: жить в приличной гостинице Бухареста и заводить любовные романы с приезжими шансонетками или местными красавицами. Ну, а третий тоже есть: находиться при главной квартире, за всю кампанию побывать два-три раза неподалеку от сражения, отхватить за все это два-три ордена и два-три новых чипа и вернуться в Петербург или Москву. Я назвал три способа, Оленька, но все они бесчестные. Честного способа уберечься от пули нет, это говорю вам я как человек, не раз побывавший в бою.

Она вздохнула и медленно произнесла:

— Да, это, наверное, так и есть.

— Только так, Оленька! — подтвердил Верещагин.

Он уже догадывался, что Ольга не случайно задала вопрос о том, как уберечь себя в бою. Думала она, конечно, не о себе и своей безопасности, ее тревожила судьба близкого ей человека. Но как спросить о нем, чтобы не смутить эту скромную девушку?

— Оленька, а из действующей армии писем нет? — осторожно начал Верещагин.

Но и осторожный тон, и полушепот, каким был задан этот вопрос, привели девушку в замешательство. Она неловко, улыбнулась и произнесла вполголоса:

— К сожалению, нет.

— Больше вопросов не задаю, — сказал Верещагин.

— Почему же, Василий Васильевич? — искренне удивилась она.

— Не в моем характере, Оленька, залезать в чужую душу!

Но Ольге хотелось, чтобы Василий Васильевич задал вопрос именно на эту тему, спросил ее про Андрея и про его замечательные душевные качества, про его честный характер, с которым нелегко жить на этом свете.

— Василий Васильевич, — осмелела она, — я знаю, что вас интересует человек, близкий мне. Я не буду ждать вашего вопроса, поскольку вы посчитали его неуместным. Влюбленный вправе полагать, что предмет его обожания — самый восхитительный, самый прекрасный в мире. Точно так думаю и я.

— Так это же очень хорошо! — оживился Верещагин, — Человек, умеющий любить сильно, самый богатый человек!

— Вы правы, Василий Васильевич, — тихо прошептала Ольга.

— И он — там? — спросил Верещагин.

— На том берегу Дуная! — гордо произнесла она. — Раненый сообщил мне, что подпоручик Бородин вел себя мужественно и шел в атаку впереди своих солдат. Это, конечно, хорошо, но это меня и тревожит: я уверена, что он всегда будет идти впереди своих солдат.

— Тревожиться нужно, Оленька, — быстро отозвался Верещагин. — Но надо помнить и народную мудрость, проверенную не одной войной: кто смел, тот и цел. От смелого и смерть бежит. Отвага — половина спасения.

Она радостно улыбнулась:

— Спасибо, Василий Васильевич!

— Много этой мудрости за века накопилось, — продолжал Верещагин, понявший, чем можно утешить влюбленную. — Погодите-ка, Оленька, я еще кое-что вспомню. Да-да, вот хотя бы это: на смелого собака лает, а трусливого рвет. Сробел — пропал. Удалому и бог помогает, ему все нипочем. Зря народ ничего не придумает, Оленька!

— Теперь и у меня на сердце полегчало, — созналась она.

— Знаете что, милая, — уже веселей проговорил Верещагин, — мне так захотелось побывать на вашей свадьбе! Пригласите?

— Непременно, Василий Васильевич.

— Я, конечно, намерен погулять как лихой молодец. И даже с удовольствием буду кричать «горько», но я и поработаю! Я нарисую картину и назову ее так: «На свадьбе освободителей Болгарии». Согласны, Оленька?

— Скорей бы настал этот день, — мечтательно произнесла Ольга. — Мы с ним были помолвлены незадолго до войны.

Нужно было уходить, а Ольге так хотелось еще посидеть у кровати раненого художника! Грустно лежать больному одному в такой большой комнате. Тут действительно всякие мысли могут прийти в голову. А он человек впечатлительный, все слишком близко принимает к сердцу. Да и как не принимать, если рушатся его творческие планы, а может быть, и надежды.

— Василий Васильевич, мне нужно идти, — проговорила Ольга, медленно поднимаясь со стула, — Я забегу к вам при первом удобном случае. А сейчас надо сделать перевязку солдату из роты Андрея.

— Как он? — спросил Верещагин. — Скоро вы приведете его ко мне?

— Приведу, Василий Васильевич, — ответила Ольга, — Как только полегчает, я сразу же буду у вас. — Она улыбнулась. — Любопытный человек, этот солдат! На медведя ходил, Василий Васильевич, нескольких турок заколол в одном бою. Он, наверное, очень храбрый, хотя и не говорит об этом. Обронит два слова — и молчит.

— За героя всегда говорят его дела. Хвалится тот, Оленька, кто пороху не нюхал, а в обществе желает прослыть за храбреца.

— Все в роту просится.

— И как долго ему лежать? — полюбопытствовал Верещагин.

— Еще полежит. Поправиться он должен быстро: уж очень сильный у него характер!

— Передайте ему привет, Оленька, — сказал Василий Васильевич. — Люблю людей с сильными характерами! А теперь идите, милая, да не забудьте, что в отдельной палате лежит и мучается одинокий художник, у которого совсем не такой характер, как у солдата из роты подпоручика Бородина!.

III

Нежданно-негаданно приехал младший брат Сергей. Не вошел, а ворвался в палату и первым делом спросил:

— Ты еще здесь?!

По тону и не определишь: удивлен? удручен? недоволен тем, что видит старшего брата в кровати? Он весь в движении и явно торопится, заезд в Бранковано, возможно, считает вынужденным, оторвавшим у него чуть ли не сутки. Сергей всегда таков: куда-то спешит, будто боится опоздать — не успеет сделать все за жизнь, отпущенную ему судьбой. Летом прошлого года вернулся из Парижа, где он занимался живописью, и в тот же день взялся писать этюды с природы. Работал много и хвалился, что не знает усталости. Василий Васильевич радовался: младший брат нашел свое призвание, его, слава богу, посетило вдохновение. И вот он уже тут, нетерпеливый, взъерошенный. готовый ко всему. Он потирает свой большой, с залысиной лоб, пытается пригладить вьющиеся волосы, которые никак не хотят ложиться и стоят курчавыми хохолками.

— Пока здесь, — с досадой ответил Василий Васильевич.

— Что так долго?

— Об этом спроси не меня, а лекарей, им больше известно, — поморщился Верещагин-старший и стал ворчливо рассказывать о ранении, о привязавшейся лихорадке.