Шипка - Курчавов Иван Федорович - Страница 76

— Крест — это прекрасно, — задумчиво проговорил Александр.

— Что слышно про третий штурм Плевны? — спросил Василий Васильевич.

— Всякое говорят, Василий, — пожал плечами Александр, — Большого оптимизма я пока не замечал. Шестьдесят тысяч русских да двадцать тысяч румын — это, наверное, очень мало. Турки не превосходят нас числом, зато у них отличные укрепления, да и наступать нам придется по ужасной грязи. В чудеса я не верю с детского возраста! Говорят, что третий штурм очень нужен теперь: тридцатого августа у государя императора именины, он должен получить достойный подарок, — Как бы именины государя не превратились в похороны для тысяч других, — грустно покачал головой Василий Васильевич.

— К этому мы тоже привыкли, — уныло ответил младший Верещагин. — Да поможет нам бог!

— Бог-то бог, да и сам не будь плох! — заключил Василий Васильевич, заметивший, что брат торопится уходить.

II

С восьми часов утра тридцатого августа батальон майора Горталова находился под непрерывным огнем турок, и унтер-офицер Игнат Суровов старался ободрить солдат, посмеиваясь над неудачными выстрелами противника, утверждая, что османцы посылают свои пули за молоком, а шрапнелью сбивают с кустов виноград. На шутки унтера мало кто отвечал веселым настроением: батальон больше недели вел бои и многих успел потерять. Раненые лежали неподалеку от второго гребня, замятого недавно скобелевским отрядом, слышались стоны, а кое-кто уже перестал просить помощи. Все видели перед собой и третий гребень, прозванный Зелеными горами: там рос сочный и нежный виноград, зелень его листьев и неспелые плоды издали напоминали чудесную рощицу. Зеленые горы и предстояло атаковать. А за ними — редуты, защищенные крутыми каменистыми скатами и многочисленной артиллерией, не скупившейся на снаряды и «вырывавшей все новые и новые десятки людей.

В воронке, еще свежей после разрыва и пахнущей порохом и сыростью, Суровов нашел нескольких своих подчиненных слушавших торопливый рассказ молодого солдата, белобрысого и голубоглазого, напомнившего Игнату давнего знакомого по прежнему полку Ивана Шелонина, которого он не видел с Снстовской переправы на Дунае. Они потеснились, и. Игнат присел рядом, пригнув голову, чтобы не подставлять ее под свистящие нули и осколки. Солдат рассказывал о жене. Если верить ему, то она у него самая красивая, самая добрая, самая лучшая на свете. Он вынул из кармана металлическую коробочку, осторожно открыл ее и показал прядь мягких, шелковистых волос.

— Дочечка у меня есть! — радостно и грустно пояснил он. — Волосами и глазами — я, как две капли воды на меня похожая. Глазоньки как васильки во ржи, — волосы — цветом лен, а мягкостью — лучше шелка. Уходил я из дому на войну, а она обхватила ручонками шею и не отпускает. Тебя, говорит, турки погубят, как волки серенького козлика… Серенький козлик — любимая ее сказка, знает она ее от первого до последнего слова. Турки, отвечаю, что злые волки, да я-то не похож на серого козленочка! Нет, плачет, погубят они тебя, не уходи на войну, оставайся дома. Жена догадалась прядь волос дочечкиных отрезать. Они, говорит, тятьку сберегут и домой его вернут, вот увидишь… Поверила, глупенькая.

Он не успел договорить, как прозвучал сигнал горниста, позвавший в атаку. Игнат поднялся во весь рост и первым побежал к третьему гребню. Двигаться было трудно, глина прилипала к сапогам пудовыми гирями. Огонь турок был так силен. что шрапнель и осколки осыпали, казалось, каждый клочок измятой, истоптанной земли. Суровов продолжал кричать зло и хрипло и звать за собой, но люди бежали и без его крика. Навстречу Игнату несся турок и также вопил, выставив сверкающий сталью штык. Игнат ударил eгo своим штыком и опрокинул врага на спину. Наверху уже шла рукопашная. Траншея была завалена трупами, турецкими и русскими, но бой продолжался еще долгие минуты, пока последние турки не покинули третий гребень гор и не ударились в бегство — в сторону огрызающихся огнем редутов.

«Противник це смирится с потерей такого важного рубежа», — прикинул майор Горталов, осматривая новые позиции. Кепи и левая пола его мундира были иссечены мелкими осколками, но сам он казался невредимым, если не считать продолговатой и глубокой царапины на правой щеке. Темные небольшие усы его вздрагивали от нервного тика, а карие глаза улыбались.

— Какие потери в твоем взводе, Суровов? — спросил он у подвернувшегося унтер-офицера.

— Пятеро до атаки и шестеро во время атаки, — доложил Суровов, понявший, что во взводе после гибели его командира-прапорщика и двух унтер-офицеров он стал главным.

— Людей надо беречь, — посоветовал Горталов.

— А как? — с искренним простодушием спросил Суровов.

— Не знаю, — так же искренне ответил Горталов.

Он всегда искренен, этот сухощавый, подвижный майор. Девять дней назад, когда шли бои за Ловчу и батальон захватил важную высоту, генерал Скобелев спросил, удержит ли Горталов новую позицию. «Нет, — ответил майор. — Нужна артиллерия». Скобелев прислал батарею. Турки предприняли несколько атак, но их встретили шрапнелью и осколочными гранатами, и они откатились. Скобелев снова появился на позициях. «Удержишь вершину, голубчик?» — допытывался он. «Удержу!» — заверил Горталов. «Смотри, голубчик. Потребуется помощь — дай знать!» — «Обойдусь своими силами, ваше превосходительство! Патарея мне хорошо помогает».

Враг неоднократно атаковал высоту. Майор Горталов, свернув по-солдатски цигарку, руководил боем. Когда несколько проворных турок оказались в тылу батареи, Горталов сам во главе взвода пошел в атаку и сшиб противника. Раненный, оглохший от контузии и потому едва улавливающий ответы подчиненных, майор находился в строю до тех пор, пока из Ловчи не выбили последнего турка…

— Держись, братец, денек сегодня будет горячий!

— Удержимся, не впервой, ваше благородие, — проговорил Суровов уже вслед удалявшемуся командиру батальон».

Противник, озлобленный своей неудачей, усилил огонь. Шрапнель крупным горохом ложилась на раскисшую желтоватую глину, гранаты рвались пачками, поднимая тяжелый грунт и опуская его на стрелков, пули свистели непрерывно и не позволяли поднять головы.

А затем, как и следовало ожидать, турки не замедлили начать свою ответную яростную атаку. Одиннадцать таборов, этак тысяч шесть-семь стрелков, двинулись на третий гребень, чтобы вернуть его в общую систему плевненской обороны. Майор Горталов вложил саблю в ножны и потянулся к ружью. Он’скомандовал «Пли!» и один, и другой, и третий, и десятый раз. Выстрелы ощутимо пропалывали наступающие цени врага, но остановить их не могли. «А ведь они все равно будут переть! — с тревогой подумал Суровов, — У них этих таборов хватит!» Он не спеша проверил свой штык, понимая, что здесь, на высоте, дело дойдет до рукопашной и ему доведется поработать штыком и прикладом.

Но рукопашной в этот час не состоялось. Спешно выдвинутый на высоту из резерва Суздальский полк так дружно и напористо контратаковал, что туркам самим пришлось отбиваться. Они не выдержали этого яростного натиска и снова отхлынули к редуту.

— Так их! — возбужденно крикнул Суровов.

Настроение у всех улучшилось. Игнату уже казалось, что если они сумели одержать успех до начала общего наступления, то что же произойдет в тот момент, когда десятки тысяч конных и пеших русских предпримут главное наступление, на турецкие позиции, на эту самую Плевну!

В три часа дня горнисты протрубили начало общего наступления. Горталов подозвал Суровова и приказал охранять полковое знамя, которое нес к позициям усатый и пожилой унтер-офицер. Немного в. сторойе уже гарцевал на белом коне генерал Скобелев-младший, с которым Игнат познакомился еще на левом берегу Дуная, а несколько дней назад вступал в освобожденную Ловчу.

Суровов взял ружье на руку и пошел рядом со знаменосцем. Ему было приятно, что выбор командира батальона пал на него, что сейчас он охраняет полковую святыню и что впереди него гарцует генерал Скобелев, прозванный «белым генералом» за свое пристрастие к белому мундиру и белым лошадям. Сегодня на нем темно-синий мундир, по сезону, зато лошадь — снежной белизны. Скобелёв приподнялся в стременах, посмотрел на спешившие к нему войска и крикнул громко, отрывисто: