Тысячелетняя ночь - Радзиевская Софья Борисовна - Страница 24

Наконец барон Локслей не выдержал:

— Святой отец, — заговорил он, наклонившись в его сторону, — признаюсь, моя голова отяжелела от мальвазии. Выскажись яснее, прошу тебя. Я… — тут он запнулся. Жадность, возмущавшаяся при мысли о том, что придётся раскошелиться, душила его. — Я… ничего не пожалею за услуги. Научи меня, что делать, и ты обогатишься, — торопливо договорил он и, не спуская глаз с монаха, нетерпеливо ждал ответа.

Сгустившиеся в углах обширной залы тени, казалось, тоже с напряжением ждали ответа. Мирно похрапывал в своём кресле сражённый мальвазией шериф. И беззвучно смеялся на дверце резного поставца для посуды языческий божок.

Две головы низко склонились над столом, приблизившись друг к другу настолько, что золотистые вьющиеся волосы, так похожие на косы покойной сестры Элеоноры, коснулись чёрных жёстких волос священника.

— Завещание ещё не обнародовано, — послышался тихий шёпот монаха. — Так почему бы не найтись другому. В нём покойный сэр Уильям, обеспокоенный тем, что после его смерти сын может оказаться недостойным своего высокого звания, передаёт все свои имения в полную собственность сэру Эгберту Локслею, родному дяде сына, с тем, чтобы тот по совершеннолетию племянника вернул ему имения и деньги, если… если племянник будет того достоин. При этом, — в голосе монаха появились металлические нотки, — сэр Уильям Фицус отказал монастырю святого Петра в городе Стаффорде в вечное владение, за поминовение его души, манор Денсберри с его принадлежностями — мужчинами и женщинами, плугами, стадом свиней и мельницей.

Монах проговорил это без запинки, мерным голосом, как бы читая по книге, — видимо, имущество манора, граничившего с землями его монастыря, было ему хорошо знакомо.

Резким движением Эгберт Локслей выпрямился, рука его, лежавшая на столе, конвульсивно дёрнулась и опрокинула кубок с мальвазией, густое вино разлилось по столу.

— Но это… это — лучший манор во владениях Гентингдонов! — воскликнул он. — Ты недурно осведомлён о нём, святой отец!

— А кто же сказал тебе, благородный рыцарь, что церкви должна достаться наихудшая часть? — спокойно, не меняя позы, ответил монах. — Особенно, когда она… — тут в голосе его прозвучала насмешка, но такая язвительная, что горбун съёжился, как от удара хлыстом, — особенно, когда церковь должна при этом озаботиться прощением грехов не только усопшего, но и его уважаемого шурина.

Монах выдержал достаточно долгую паузу, чтобы всё, сказанное им хорошенько запечатлелось в смятенном мозгу сэра Эгберта, и прибавил небрежным тоном, откидываясь на спинку кресла и снова принимаясь за свои чётки:

— Не забудь, уважаемый рыцарь, что за хлопоты по утверждению наследства за тобой наш почтенный хозяин, шериф Стаффордский, получит манор Престон. В нём, напомню, две гайды земли, восемь вилланов, четыре раба, два плуга и мельница.

В комнате воцарилось молчание, нарушаемое лишь звучными всхрапываниями шерифа да лёгким шелестом чёток. Барон Локслей, бледный, со сжатыми губами и блуждающим взглядом был похож на привидение. На лбу его выступил пот и золотистая прядь волос упала на глаза. Он отвёл её нетерпеливым движением.

— Это… это… что такое? — раздался вдруг хриплый голос шерифа.

С трудом протирая запухшие глаза, он другой рукой указывал на освещённую мигающей свечой резную дверцу поставца для посуды. — Что такое? — продолжал он с пьяным упорством, стараясь стряхнуть остатки тяжёлого сна. — Провались я на этом… я хочу сказать — клянусь оковами святого Петра, если этот смеющийся божок не похож как две капли воды на тебя, преподобный отец. Что за бесовское дельце обстряпали вы тут, пока я малость вздремнул после обеда?

— Дельце не без пользы для тебя, любезный шериф, — сухо отвечал монах, вставая. — И для твоего почтенного гостя — тоже… если только он понимает это.

Сэр Эгберт провёл рукой по лицу, как бы сам пробуждаясь ото сна.

— Я согласен, — глухо сказал он. — Завтра в три часа дня я буду у тебя, почтенный аббат. Приготовь всё, что нужно. — И, не попрощавшись с хозяином, не промолвив более ни слова, он выбежал из зала.

Глава XVI

Страшная зимняя вьюга гудела по ущельям, бесновалась по полям и с визгом рвалась в закрытые ставнями окна домов.

Замок Гентингдонов высился в вихре метели ещё более мрачный, чем всегда. На дворе вокруг него не было видно ни души, а огромные сугробы у главных дверей, плотные, слежавшиеся, наметённые не в один день, показывали, что сюда давно уже никто не входил. Холодны были трубы на крышах замка и людских построек на внешнем дворе, пекарни, столярные и слесарные мастерские, комнаты оружейника и резчика по дереву и домик мостового сторожа тоже не подавали признаков жизни. Если бы над страной прошёл очередной вихрь чёрной смерти — чумы, и то замок Гентингдонов не мог бы выглядеть более пустым и заброшенным. Пусты были конюшни, пусты хлева, и ветер ожесточённо хлопал открытой, полуоторванной дверцей голубятни.

Впрочем, внимательный глаз мог наконец обнаружить признаки жизни и в этом безотрадном царстве запустения: лёгкие клубы дыма поднимались над крышей одной из мостовых башен, служившей в прежнее время приютом дежурной страже. Там была жизнь, там были люди.

Ветер обратил на этот жалкий островок жизни особое внимание: забравшись в трубу, дунул с такой силой, что горячая зола разлетелась по всей комнате, а сидевшие у огня вскочили, кашляя и протирая глаза.

— В жизни не видел такой вьюги, Уильфрида, — сказал высокий широкоплечий подросток с вьющимися каштановыми волосами. — Когда нёс дрова из леса, чуть было не заблудился и не попал в реку.

Высокая худая старуха молча поправила дрова в очаге и, опустившись на сосновый чурбан, служивший ей сиденьем, с грустью посмотрела на пару рваных сапог, сушившихся перед огнём.

— Нечего сказать, — проворчала, — подходящее дело для наследника всех Гентингдонских богатств.

Опершись локтями на колени, а подбородком на скрещённые руки, она с тяжёлым вздохом устремила взгляд на догорающие уголья. Роберт (это был он) весело рассмеялся.

— Не горюй, Уильфрида, — сказал он. — Весной король устраивает состязание лучников. Самые меткие стрелки соберутся в Ноттингеме, а серебряный рог и золотая стрела будут призом. Я возьму его, вот увидишь. А когда подведут меня к королю, я опущусь на колени и расскажу ему всё. Он вернёт мне моё наследство. Все говорят, что отец не мог лишить меня наследства и оставить всё дяде Эгберту. Гунт ещё до того, как исчез, говорил мне, что завещание, наверно, подделано и надо только в этом как следует разобраться. Вот если бы Гунт был здесь… Лицо его затуманилось.

— Завещание подделано, — медленно повторила старуха, продолжая пристально смотреть в огонь. — Бертрам ещё в день всех святых ушёл за помощью в Лондон, а уже скоро рождество и у нас — ни вестей, ни муки, ни сала в кладовой…

Наступило было тягостное молчание, но Роберт поспешил нарушить его.

— Бедный Кинг, — воскликнул он, живо вскакивая на ноги. Мы забыли о нём, а ему холодно и он хочет есть. — И юноша поднёс к огню красивого белого сокола, сидевшего на высокой резной деревянной подставке. — Уильфрида, — нерешительно продолжал он, нежно поглаживая белые пёрышки птицы, отчего та жмурила круглые золотые глаза. — Ты не видела — в ловушке в нижнем этаже не попалось ни одной мыши?

— Что там мышам делать? — со вздохом отвечала старуха и, поднявшись, завозилась у огня над небольшим закопчённым горшком. — Давно там нет ни муки, ни зерна. Да и у нас с тобой вот это — последний горшочек похлёбки.

Роберт опустил голову. Мужество, с которым он старался поддерживать угасающую бодрость старухи, единственного близкого ему человека, казалось, готово было уступить неодолимому натиску нужды. Но вот он выпрямился и упрямо тряхнул кудрями:

— Не горюй, няня. Завтра вьюга утихнет и я опять настреляю в лесу белок. Этого мне управляющий дяди Эгберта не запрещает. Но Кинг… — и Роберт слегка запнулся. — Кинг не может ждать до завтра. Я сейчас сбегаю, осмотрю ловушки. Наверняка они полны полевых мышей.