Плащ и шпага - Ашар Амеде - Страница 62

— Кому?

— Мне.

— Но куда же мы едем?

— В Вену.

— В Вену, в австрийскую Вену?

— Да, тетушка.

Маркиза просто обомлела на подушках кареты. Так близко от турок! Было отчего испугаться, особенно женщине! И что за странная мысль пришла Орфизе подвергать их обеих такой опасности? Об этих турках рассказывают, Бог знает какие вещи. Они не имеют никакого почтения к знатным особам. Если только кто-нибудь из них коснется её рукой, она умрет от стыда и отчаяния! Но когда ей заметили, что в Вене она будет иметь случай представиться ко двору императора, добрейшая маркиза успокоилась.

Оставим теперь маркизу с племянницей продолжать путь к Рейну и Дунаю и вернемся опять в Париж, где обязанности звания и расчеты честолюбия удерживали Олимпию Манчини.

Если бы Югэ носился поменьше в облаках, когда возвращался в восторге из отеля Авранш в отель Колиньи, он мог бы заметить, что за ним по пятам следует какой то плут, не теряя его ни на минуту из вида.

Этот шпион, хитрый, как обезьяна, и лукавый, как лисица, был преданным слугой графини де Суассон и особенно любил разные таинственные поручения. Он был своим человеком в испанской инквизиции, секретарем одного кардинала в Риме, агентом светлейшей венецианской республики, наемным убийцей в Неаполе, лакеем в Брюсселе, морским разбойником, а в последнее время сторожем в генуэзском арсенале, где чуть не занял места своих подчиненных. Карпилло очень нравилась служба у графини.

Когда женщина с характером Олимпии вступала на какой-нибудь путь, она шла до самого конца, не останавливаясь ни перед какими угрызениями совести, ни перед какими преградами. Брискетта не ошибалась: то, что гордая обергофмейстерина королевы называла изменой, нанесло жестокую рану самолюбию фаворитки. Предупрежденная ещё при начале своей связи с Монтестрюком, о любви его к герцогине д`Авранш, она сначала взглянула на это открытие, как на неожиданный случай отвлечься немного от постоянных интриг и происков, обременявших её жизнь.

Размышления пришли уже после разрыва под влиянием раздражения и она принялась разбирать все до последней тонкости, собирать в памяти малейшие поступки и слова, подвергать их подробнейшему анализу, подобно тому, как алхимик разлагает в своем тигле какое-нибудь вещество, чтобы добраться до его составных элементов.

В результате размышлений она пришла к вопросу: а не была ли она просто игрушкой в интриге, имевшей целью назначение руководства венгерской экспедиции, а средством — волокитство графа де Шарполя? Но если последний не был ослеплен видением будущего, которое ему могла доставить милость такой высокопоставленной женщины, как графиня де Суассон, то значит, у нег в сердце было такое честолюбие, которое ничто не могло преодолеть.

Мысль об этом пришла Олимпии в голову в самую ночь разрыва с Югэ и имя герцогини де Монлюсон, как мы видели, попало ей на уста почти случайно. Гордый ответ Югэ, для которого она пожертвовала всем, превратил эту догадку ревности в полную уверенность. Но ей нужны были доказательства, и она поручила Карпилло следить, как тень, за Монтестрюком.

Важно было знать, что он делает, но не менее необходимо было знать, что он думает. Вдруг она вспомнила принцессу Мамьяни, с которой графиня де Суассон была дружна, как с соотечественницей. Раз вечером в Лувре она поймала на её лице выражение такого волнения, что вовсе не трудно было догадаться о его причине. Кроме того, она слышала от самой принцессы, что она очень приятно провела время в замке Мельер, где и Югэ был принят герцогиней д`Авранш.

Зазвать принцессу к себе было не трудно. При первом же случае Олимпия её задержала и обласкала, употребив весь свой гибкий ум, все свое искусство на то, чтобы добиться её доверия. Овладевшее Леонорой серьезное чувство, поразившее её, как удар молнии, предрасположило её к откровенности, не потому, что ей хотелось поговорить о своей любви, но она просто не могла устоять перед искушением слышать имя любимого человека, говорить о том, как они встретились. Кто знал её во Флоренции, в Риме, в Венеции, блестящую, высокомерную, веселую, не узнал бы её встретив сейчас в Париже серьезную и задумчивую.

Олимпия всего раза два поговорила с Леонорой и узнала все подробности пребывания графа де Монтестрюка у Орфиза де Монлюсон и, между прочим, о странной сделке предложенной там хозяйкой. Она ещё обстоятельней распросила принцессу и убедилась, что целью всех усилий Югэ де Монтестрюка, мечтой всей его жизни, его Золотым Руном, одним словом, была — Орфиза де Монлюсон, герцогиня д`Авранш.

— Хорошо же, — сказала она себе, — а я, значит, была для него только орудием! Ну, если так, то орудие это станет железным, чтобы разбить их всех до одного!

26. Буря в сердце

Через несколько дней после отъезда Монтестрюка, за которым вскоре последовал отъезд Орфизы де Монлюсон, принцесса Мамьяни была приглашена графиней де Суассон и застала её сидящей за столом. На столе между цветами и лентами стояло два металлических флакона вроде тех, в которых придворные дамы держали духи, а в хрустальных чашках были золотые и серебряные булавки, похожие на те, что закалывают итальянки себе в волосы. Олимпия смотрела мрачно и сердито.

Она играла, казалось, этими булавками, не встав при входе Леоноры. Она сделала знак сесть рядом и продолжала опускать дрожащей рукой одну булавку за другой во флаконы. После этих манипуляций булавки приобретали какое-то блестящее покрытие.

— Вы меня позвали полюбоваться этими булавками? — принцесса, протягивая руку, чтобы взять булавку.

Графиня схватила её за руку и сказала:

— Эти булавки убивают. Берегитесь!

— Что это за шутка? — спросила принцесса, пораженная свирепым выражением лица Олимпии.

— Хотите доказательств? — вскричала Олимпия. — Это будет нетрудно, вот только жаль этого прекрасного белого попугая.

Потом, улыбаясь и взяв в одну руку конфету, а в другую — золотую булавку, она позвала птицу. Приученный есть сладости из рук графини, попугай прыгнул на стол. Пока он занимался конфетой, олимпия нежно гладила его и потом слегка уколола его в шею концом спрятанной в руке булавки.

— Смотрите теперь, что будет, — сказала она Леоноре.

Попугай даже не вздрогнул, ни капли крови не показалось на его белых перьях. Крепким клювом он крошил на мелкие кусочки полученную конфету и глотал их с наслаждением. Прошло две-три минуты. Вдруг попугай задрожал, раскрыл крылья, упал и дольше на двинулся.

— Посмотрите, — продолжала Олимпия, толкая бедного попугая к принцессе, — он мертв!

— Ах! Это ужасно! — воскликнула принцесса.

— Сосем нет. Это полезно. Когда вы вошли, я думала, какие услуги могут оказать эти булавки. Они одновременно и украшение, и оружие. Яду, покрывшему острие булавки, не повредит ни время, ни сырость — его действие всегда надежно.

Принцесса взяла булавки и смотрела на них с любопытством и страхом.

— Не все смертельны, как та, которую я испытала на попугае, прибавила графиня де Суассон. — Золотые убивают, а серебряные только усыпляют, погружая в летаргический сон на долгое время.

Она взглянула на принцессу и спросила с полуулыбкой:

— Хотите, я дам вам несколько таких булавок?

— Мне? Зачем?

— Кто знает?.. Мало ли что может случиться… Может быть, когда-нибудь они вам пригодятся. У какой женщины не бывает таких проклятых мгновений, когда она хотела бы призвать на помощь забвение!

— Вы, может быть, и правы… Если я попрошу у вас две булавки, вы мне дадите?

— Берите хоть четыре, если хотите.

Она придвинула хрустальные чаши к принцессе, которая выбрала одну золотую и одну серебряную булавку и воткнула себе в волосы.

— Благодарю, — сказала она, удивляясь, что приняла такой странный подарок.

Олимпия стучала ногтями дрожащих пальцев по столу.

— Послушайте! — сказала она, — я сейчас смотрела на эти булавки со странным желанием испытать на себе их адскую силу.