Стихотворения и поэмы - Багрицкий Эдуард Георгиевич - Страница 41

41

ТВС

Пыль по ноздрям — лошади ржут. Акации сыплются на дрова. Треплется по ветру рыжий джут. Солнце стоит посреди двора. Рычаньем и чадом воздух прорыв, Приходит обеденный перерыв. Домой до вечера. Тишина. Солнце кипит в каждом кремне. Но глухо, от сердца, из глубины, Предчувствие кашля идет ко мне. И сызнова мир колюч и наг: Камни — углы, и дома — углы; Трава до оскомины зелена; Дороги до скрежета белы. Надсаживаясь и спеша донельзя, Лезут под солнце ростки и Цельсий. (Значит: в гортани просохла слизь, Воздух, прожарясь, стекает вниз, А снизу, цепляясь по веткам лоз, Плесенью лезет туберкулез.) Земля надрывается от жары. Термометр взорван. И на меня, Грохоча, осыпаются миры Каплями ртутного огня, Обжигают темя, текут ко рту. И вся дорога бежит, как ртуть. А вечером в клуб (доклад и кино, Собрание рабкоровского кружка). Дома же сои по и полутемно: О, скромная заповедь молока! Под окнами тот же скопческий вид, Тот же кошачий и детский мир, Который удушьем ползет в крови, Который до отвращенья мил, Чадом которого ноздри, рот, Бронхи и легкие — всё полно, Которому голосом сковород Напоминать о себе дано. Напоминать: «Подремли, пока Правильно в мире. Усни, сынок». Тягостно коченеет рука, Жилка колотится о висок. (Значит: упорней бронхи сосут Воздух по капле в каждый сосуд; Значит: на ткани полезла ржа; Значит: озноб, духота, жар.) Жилка колотится у виска, Судорожно дрожит у век. Будто постукивает слегка Остроугольный палец в дверь. Надо открыть в конце концов! «Войдите». — И он идет сюда: Остроугольное лицо, Остроугольная борода. (Прямо с простенка не он ли, не он, Выплыл из воспаленных знамен? Выпятив бороду, щурясь слегка Едким глазом из-под козырька.) Я говорю ему: «Вы ко мне, Феликс Эдмундович? Я нездоров». …Солнце спускается по стене. Кошкам на ужин в помойный ров Заря разливает компотный сок. Идет знаменитая тишина. И вот над уборной из досок Вылазит неприбранная луна. «Нет, я попросту — потолковать», — И опускается на кровать. Как бы продолжая давнишний спор, Он говорит: «Под окошком двор В колючих кошках, в мертвой траве, Не разберешься, который век. А век поджидает на мостовой, Сосредоточен, как часовой. Иди — и не бойся с ним рядом встать. Твое одиночество веку под стать. Оглянешься — а вокруг враги; Руки протянешь — и нет друзей; Но если он скажет: «Солги», — солги. Но если он скажет: «Убей», — убей. Я тоже почувствовал тяжкий груз Опущенной на плечо руки. Подстриженный по-солдатски ус Касался тоже моей щеки. И стол мой раскидывался, как страна, В крови и чернилах квадрат сукна, Ржавчина перьев, бумаги клок — Всё друга и недруга стерегло. Враги приходили — на тот же стул Садились и рушились в пустоту. Их нежные кости сосала грязь. Над ними захлопывались рвы. И подпись на приговоре вилась Струей из простреленной головы. О мать революция! Не легка Трехгранная откровенность штыка; Он вздыбился из гущины кровей, Матерый желудочный быт земли. Трави его трактором. Песней бей. Лопатой взнуздай, киркой проколи! Он вздыбился над головой твоей — Прими на рогатину и повали. Да будет почетной участь твоя, Умри, побеждая, как умер я». Смолкает. Жилка о висок Глуше и осторожней бьет. (Значит: из пор, как студеный сок, Медленный проступает пот.) И ветер в лицо, как вода из ведра. Как вестник победы, как снег, как стынь. Луна лейкоцитом над кругом двора, Звезды круглы, и круглы кусты. Скатываются девять часов В огромную бочку возле окна. Я выхожу. За спиной засов Защелкивается. И тишина. Земля, наплывающая из мглы, Легла, как нестругапая доска, Готовая к легкой пляске пилы, К тяжелой походке молотка. И я ухожу (а вокруг темно) В клуб, где нынче доклад и кино, Собранье рабкоровского кружка. 1929

Всеволоду

Он свечкой поднялся… Рванулся вперед… Качнулся налево, направо… С налета Я выстрелил… Промах! Раскат отдает Дрогнувшее до основания болото. И вдруг неожиданно из-за плеча Стреляет мой сын. И, крутясь неуклюже, Выкатив глаз и крыло волоча, Срезанный дупель колотится в луже. Он метче, мой сын. Молодая рука Верней нажимает Пружину курка, Он слышит ясней перекличку болот, Шипенье крыла, что по воздуху бьет. Простая машина — ружье. Для меня Оно только средство стрельбы и огня. А он понимает и вес, и упор, Сцепленье пружин, и закалку, и пробу, Он глазом ощупал полет и простор, Он вскинул как надо — И дупеля добыл. Машина открылась ему. Колесо, Не круг, проведенный пером наудачу; Оно, завертевшись, летит и песет Ветром ревущую передачу. Хозяин машины — Он может слегка Нажать незаметный упор рычажка, И ладом неведомым, Нотой другой, Она заиграет под детской рукой. Хозяин природы, Он с черных лесов Ружейным прикладом сбивает засов, И солнце выводит над студнем реки Туч табуны и светил косяки. А ветер, летящий по хвоям косым, В чапыжнике ноет пчелиной трубою… Ведь я еще молод! Веди меня, сын, Веди меня, сын, — я пойду за тобою. Околицей брел я, Пути изменял, Мечтал — и нога заплеталась о ногу, Могучее солнце в глазах у меня: Оно проведет и просушит дорогу. Мое недоверие, сын мой, прости, Пусть мимо пройдет молодое презренье; Я стану как равный на вольном пути, И слух обновится, и голос, и зренье. Смотри: пролетает над миром лугов Косяк журавлей и курлычет на страже; Дымок, заклубившийся из очагов, Подернул их перья нежнейшей сажей. Они пролетают из дальних концов, В широкое солнце вонзаются клипом. И мир приподнялся и блещет в лицо, Зеленый и синий, как перья павлина. 1929