Проконсул Кавказа (Генерал Ермолов) - Михайлов Олег Николаевич - Страница 108

Ермолов положил бумагу в боковой карман сюртука и начал расспрашивать Уклонского о событиях в Петербурге. Фельдъегерь охотно и очень толково рассказывал о том, как 14 декабря несколько тысяч солдат и матросов с тридцатью офицерами отказались присягать Николаю Павловичу и вышли на Сенатскую площадь.

– Лейб-гвардии Московский полк… Гвардейский морской экипаж… Гренадерский полк… – перечислял Уклонский. – Духовенство явилось увещевать – не слушают… Прискакал генерал-губернатор Милорадович – кто-то из злоумышленников смертельно ранил его… Его императорское величество изволил приказать стрелять по каре картечью…

Ермолов скосил глаза на Грибоедова, тот сделался бледен как полотно.

– В Петербурге арестовано уже около ста человек, – продолжал фельдъегерь. – Трое Бестужевых, князья Трубецкой и Оболенский, графы Коновницын и Мусин-Пушкин, поэт Рылеев…

Рассказ Уклонского был прерван появлением дежурного по отряду полковника Мищенко, который доложил, что голова колонны прибыла в Грозную и расположена биваком около крепости. Ермолов приказал подавать ужин. Выйдя в сени, он коротко бросил Талызину:

– Пошлешь урядника Рассветаева. Пусть скачет в обоз, отыщет арбу Грибоедова и гонит в крепость…

Походный ужин незатейлив – всего два блюда. Но россказни Уклонского заставили просидеть за столом лишнее время. А может быть, и нужно было продлить ужин для других целей. Равнодушный к выпивке, Ермолов разрешил офицерам отведать спирта и угостить фельдъегеря. Талызин, как ловкий человек, предложил было вторую чарочку, но Уклонский отказался.

Наконец появился казак – ермоловский ординарец – и вызвал Талызина. Ермолов любил всегда сиживать после ужина подолгу: тут начинались разные шутки, истории, анекдоты. Но на сей раз ничего подобного не было, и, когда убрали посуду, главнокомандующий, обратившись ко всем, сказал:

– Господа! Вы с походу, верно, спать хотите. Покойной ночи!..

Между тем Талызин встретил арбу, приказав грибоедовскому камердинеру Алексаше спешно сжечь все бумаги хозяина, оставив лишь толстую тетрадь – «Горе от ума». Менее чем в полчаса бумаги были преданы огню на кухне капитана Козловского, местного офицера. Затем чемоданы были внесены в комнату, где должны были располагаться на ночь Шимановский, Жихарев, Сергей Ермолов и Грибоедов. Вскоре они пришли и все, кроме Грибоедова, разделись и улеглись прямо на полу. Чтобы удержать подушки, в головах были поставлены переметные чемоданы каждого.

Вдруг отворились двери, и вслед за дежурным по отряду Мищенко, который был уже в сюртуке и шарфе, вошли Талызин и Уклонский. Мищенко подошел к Грибоедову и обратился к нему:

– Александр Сергеевич! Воля государя-императора, чтобы вас арестовать. Где ваши вещи и бумаги?

Грибоедов весьма спокойно показал ему на переметные чемоданы, которые вытащили на середину комнаты. Начали перебирать белье и платье и наконец в одном из чемоданов нашли тетрадь. Мищенко спросил, нет ли еще каких бумаг. Грибоедов отвечал, что ничего больше нет и что все его имущество заключается в этих чемоданах. Их перевязали веревками и наложили печати. Потом Мищенко попросил Грибоедова пожаловать за ним. Его перевели в другой домик, где уже были поставлены часовые у каждого окна и у двери.

Ермолов провел ночь без сна.

Уничтожая бумаги Грибоедова, он спасал, возможно, и себя (так, кстати, охарактеризовал ермоловский поступок А.И.Тургенев после беседы с Пушкиным 9 января 1837 года) и дело. Теперь улики были уничтожены. Вместе с арестованным полетело письмо на имя начальника главного штаба Дибича. Грибоедов «взят таким образом, что не мог истребить находившихся при нем бумаг, – сообщал Ермолов, – но таковых у него не найдено, кроме весьма немногих, кои при сем препровождаются». В заключение командир Отдельного Кавказского корпуса сообщал, что Грибоедов «как в нравственности своей, так и в правилах не был замечен развратным и имеет многие весьма хорошие качества»…

Генерал ворочался, вздыхал, зажигал свечку и глядел в черное оконце. Он не знал того, что в далеком Петербурге, в Зимнем, двадцатидевятилетний император так же вот не спит, встает, идет к столу в кабинете, перечитывает, наклонив канделябр, записку, найденную в бумагах покойного брата. «Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия или либерализма разлит или, по крайней мере, сильно уже разливается и между войсками… – собственноручно писал Александр I. – Есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют притом серьезных миссионеров для распространения своей партии…»

Первой в списке стояла фамилия Ермолова.

3

14 декабря 1825 года навсегда осталось в памяти очевидцев.

Еще Сенатская площадь была обагрена кровью, еще солдаты скоблили красный снег, присыпали свежим и свозили тела к Неве, опуская их в проруби, а уже первых арестованных доставляли во дворец. Николай I лично распоряжался, как и куда заключать каждого. Первым после допроса был отослан Кондратий Рылеев—в тот самый Алексеевский равелин Петропавловской крепости, где некогда томился Ермолов.

Число арестованных росло, а с ними и поиски новых очагов мятежа. 6 января 1826 года следственный комитет начал специальное расследование «о существовании тайного общества в Отдельном Кавказском корпусе».

В этот же день был вызван Якубович, которому задавались следующие вопросы: «Комитет имеет прямое показание… о существовании в корпусе генерала Ермолова тайного общества, к числу членов коего принадлежите и вы… С какого времени существовало сие общество? Кем основано? В чем именно состоит цель оного? Когда и какими средствами положено было намерение начать открытые действия? Кто составлял думу и кто члены? Через кого и какие сношения были сего общества с другими таковыми же и известно ли об этом генералу Ермолову?»

Якубович отвечал, что о существовании тайного общества на Кавказе ему ничего не известно; то же самое повторили допрошенные вслед за ним Рылеев, Пущин, Оболенский и Н.Н.Муравьев. Зато возникло подозрение о планах Ермолова отделить Кавказ от России, в связи с чем был включен новый вопрос для допрашиваемых: «Комитет имеет прямое показание… о намерении общества отделить от России край, вверенный генералу Ермолову, и сим последним начать новую династию…» И хотя после допроса Муравьева 9 января 1826 года «Дело о существовании тайного общества в Отдельном Кавказском корпусе» было закрыто, недоверие к наместнику со стороны нового императора не только не уменьшилось, но еще более укрепилось.

Да и как могло быть иначе!

С юных лет Николай Павлович относился к Ермолову с возрастающим подозрением, считал его способным на самые крайние поступки. Недаром накануне своего воцарения, 12 декабря, в письме Дибичу он вспоминает именно о Ермолове с жутким чувством: «Послезавтра поутру я или – государь, или – без дыхания… Я Вам послезавтра, если жив буду, пришлю сам еще не знаю кого с уведомлением, как все сошло; Вы также не оставьте меня уведомлять обо всем, что у Вас или вокруг Вас происходить будет, особливо у Ермолова… Я, виноват, ему менее всех верю…»

Ермолов, располагавший преданнейшей ему кавказской армией, Ермолов, которого декабристы прочили в члены проектируемого Временного правительства, Ермолов, полтора десятка близких которому лиц оказались замешанными в подготовке переворота, сильно беспокоил царя. По Петербургу и по Москве ползли, обрастая пугающими подробностями, слухи, будто наместник уже перешел со своим корпусом Кавказ и идет на присоединение к «бунтовщикам».

Ермолов несколько дней медлил, выжидал, и когда наконец совершил присягу, то императрица, по словам Д.Давыдова, даже «перекрестилась от удовольствия». Весь Петербург любопытствовал о подробностях, так что выведенный из терпения частыми вопросами фельдъегерь имел неосторожность сказать:

– Алексей Петрович так боготворим в Грузии, что если бы он велел присягнуть персидскому шаху, все тотчас бы это сделали…

«В награду за это изречение, – вспоминает Давыдов, – он совершил путешествие в Якутск».