Голубятня на желтой поляне (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 119

– Зеркала необходимы, – разъяснил Маркони. – С гладкими стеклами. Таких на свалке не сыщешь. И платы для нового компьютера. “Проныру” ведь сюда не пота­щишь, он для преобразователя нужен.

Вплотную занялись транслятором, когда проводили в поездку профессора Телегу и Антошку. Антошка радовался путешествию. Но всё же при прощании была в его глазах грустинка. Все его пообнимали, похлопали по спине, наго­ворили кучу советов и наставлений. Антошка улыбался, смущался и кивал. Потом, распростившись уже со всеми, опять взял за руку Сеню:

– Ну, пока… Никитке привет.

– Ладно! Он вчера вспоминал: “Хочу Тошку…”

Тут пассажиров заторопила проводница: “Идите в ва­гон, отправляемся”. И укатил Антошка в дальние края. А вся компания пошла готовить стартовую площадку.

Прежде всего они с Пим-Копытычем обошли лужай­ку на пустыре со всех сторон. Пим-Копытыч особым об­разом поплевал на траву, а Уки хором прочитали за­клинание:

Бунтер-гюнтер, крокодил,

Я свой двор загородил.

Крепкие засовы

Караулят совы.

Кто найдёт сюда пролаз,

Совы клюнут в левый глаз.

Это было сделано, чтобы не совались посторонние.

Затем недалеко от каменного крыльца уложили большу­щий лист кровельного железа. Маркони велел счистить с него ржавчину. Её добросовестно счистили и потом ходили с бурыми от въевшейся железной окиси коленками и ладо­нями. А Маркони давал уже новое задание: вкопать с четырёх сторон столбики. На них он приспособил карманные фотоштативы, чтобы зажать зеркала. Эти зеркала, постав­ленные под нужным углом, должны были направить в центр металлической площадки солнечные лучи. А лучи, заряженные особой программой с пульта управления, про­бьют в космосе коридор, который Маркони называл “меж­пространственным каналом”. По его словам, в таком канале не бывает ни расстояний, ни времени. Потому Кап момен­тально окажется на Ллиму-зине…

Ну, конечно, железной пластины и зеркал было недо­статочно для такого дела. Под железом спрятал Маркони электромагнитные катушки. Каждой требовалось напряже­ние, особо рассчитанное на компьютере. И для каждой был необходим отдельный трансформатор. А ещё нужен был осо­бый прибор-навигатор, который считывал бы со звёздных стереокарт координаты Ллиму-зины и направлял межпростран­ственный канал в нужную точку. И полагался пульт для управления всем этим хозяйством.

Понятно, что такую аппаратуру под открытое небо не выставишь. И Пим-Колытыч показал Маркони заросший люк, ведущий в подземную комнатку – рядом со своим собственным жилищем. Раньше там было хранилище для картошки.

От Пим-Копытыча Маркони провёл в свой бункер элек­тричество и начал оборудовать пульт. Как на космодроме.

Увлекшись важной работой, красавицу Глорию вспоми­нал Маркони лишь временами. Но всё-таки вспоминал. И бывало, что несправедливо рычал на своих помощников. Те не обижались, понимали причину.

Скоро, привыкли собираться на площадке каждый день и порой засиживались до вечера. Разжигали костерок из су­хого бурьяна и щепок – этого топлива тут хватало. Пекли прошлогоднюю картошку. Пим-Копытыч присаживался вместе с ребятами. Точнее, не присаживался (валенок-то не гнулся), а укладывался на бочок, подперев кулаком щёку.

Пушистый малыш Потап устраивался на валенке и уютно урчал, когда Пим-Копытыч гладил его.

Иногда Пим-Копытыч рассказывал истории из прошлого быта домовых. Из тех времен, когда всё было не так: и жизнь спокойнее, и люди добрее, и никто “слыхом не слыхивал про всякую там экологию, когда от этой сажи да вони лошади дохнут, а не то что мы, грешные: гномы, суседки да барабашки”.

– …Раньше-то нашего народу было в сто раз больше, не в пример нынешним временам. Только на нашей Малой Мельничной улице в каждом подполе да в каждой кладовке кто-нибудь обитал… И было, значит, у нас любимое местечко, на задах огорода лавочника Ознобишина, у старого колодца… Лавочник, надо сказать, хороший был мужик, не то что ваш Лошаткин… (Компания бурно возмущалась: “Какой же он наш?!” Пим-Копытыч объяснял, что имел в виду не симпатии, а эпоху.) – Ну дак, значит, соберемся у колодца, и тут кто-нибудь и говорит: “А что, братцы и сестрицы, не поиграть ли нам в “барабашки – лунные пятнашки”?” Потому как дело-то всегда случалось при полнолунии… Ну и почему не поиграть? Молодые тогда все были, заводные… И была среди нас косолапая Катька-Топотуха. Наполовину ведьмочка,, наполовину кикимора. И вот однажды…

Историю о том, как эта Катька-Топотуха до полусмерти напугала околоточного надзирателя Плюхина, первый раз выслушали с большим интересом. Второй раз – тоже ничего… Но Пим-Копытыч забывался и начинал рассказывать снова. Особенно после того, как даст кому-нибудь подер­жать Потапа, сползает, шебурша валенком, себе под крыльцо и вернётся повеселевший. Тогда ему говорили:

– Слышали, Пим-Копытыч, ты уже про это рассказывал. Сыграй лучше да спой.

Пим-Копытыч не обижался. Брал у Матвея гитару, клал её на носок валенка, ударял по струнам.

Играл Пим-Копытыч совсем неплохо для домового.

– Вообще-то у нас в ходу больше были балалайки. Но мой дружок Яша-Верти-Нос на гитаре очень даже чувствительно исполнял разные мелодии. И меня кой-чему научил… Помер он уже давно, превратился в деревяшку, а я как закрою глаза, так его и вижу – будто наяву… – И Пим-Копытыч пускал со струн сложный цыганский перебор. А потом начинал петь:

Я встретил ва-а-ас, и всё было-ое…

Или:

Бе-е-лой акации гр-о-оздья душистые…

Любил он старые романсы. Говорил назидательно:

– Классика… Всякие там роки-буги-вуги пройдут и сгинут, а это останется навсегда. Потому как берёт за са­мые чувствительные струны души…

Тут с Пим-Копытычем не спорили. Из вежливости. Впрочем, романсы и правда были неплохие. Особенно Варе нравились. Маркони притихал: снимет очки, щурится на костёр и вздыхает.

Пим-Копытыч пел надтреснутым голоском, в котором слышалось шипение, как на древней граммофонной пла­стинке. Но в этом была даже своя прелесть. Будто и правда в траве завели старинный граммофон с жестяным узорча­тым рупором…

А иногда гитару брал Матвей. У него было немало при­думано песенок. И весёлых, и грустных. Про туристов, за­блудившихся в комнате среди фикусов; про луну, которая загляделась на своё отражение и упала в лужу; про таин­ственные маяки, которые не приближаются, сколько к ним ни плыви; про мальчишку-ветра, который влюбился в дев­чонку и унёс её пёстрый зонтик, а она не поняла и плака­ла… Впрочем, здесь эту песенку Матвей не пел, чтобы не напоминать Маркони о любви.

Зато дружными голосами пели про Антошкину планету. Матвей уже придумал эту песню до конца:

Ллиму-зина-зина-зина —

Непонятная загадка.

Дайте, дайте мне резину,

Чтобы сделал я рогатку

(Словно два торчащих пальца).

И меня рогаткой этой

Вы пульните, будто крошку.

Полечу я на планету,

Где живёт наш друг Антошка

(С ипу-ннани, с ипу-ддули).

Полечу по биссектрисе,

Лихо дрыгая ногою,

Превращуся в каплю-бисер,

Стану радугой-дугою.

(Это пре-у-ве-ли-ченье!)

Там меня Антошка встретит

И покажет всю планету.

Хорошо нам жить на свете,

Если расстояний нету

(В межпространственных каналах)…

Песенка была вроде бы весёлая, но все вспоминали Ан­тошку и призадумывались: где он там ездит-плавает? Как ему там с профессором? Не забыл ли друзей с улицы Гончарной? Но это была не главная грусть. За ней пряталась другая, посерьёзнее. Потому что из этой-то поездки Кап, конечно, вернётся. Но ведь потом – улетит насовсем… Эх ты, батюшка-космос, зачем ты такой большой?

Но, хотя и подкрадывалась порой печаль, всё равно бы­ло хорошо у костра. Пощёлкивал огонь, мурлыкал Потап, тихонько дышали рядом друзья-приятели. Уютно пахло тёплой травой и совсем не пахло химкомбинатом. И супер-кулексы, испуганные заклинанием с “гипотенузой”, близко не подлетали. Возникали на фоне закатного неба, но к ко­стру не совались.