Синий треугольник (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 104

"Милые дамы и господа! Теперь, когда вы уделили ваше любезное внимание нашей рекламе, мы вновь предлагаем вам обзор последних мировых событий. В городах Северо-Восточной Республики не унимаются страсти по поводу разоблачения плана "Черные пароходы". Особенно большой резонанс это вызвало в Старотополе. Второй день на главной площади не стихают митинги с требованием сурово наказать заговорщиков…"

Мы увидели на экране массу людей. Толкотня, плакаты, открытые рты. Седой разлохмаченный дядька что-то неразборчиво кричал в мегафон. Полная тетушка пробивалась к нему локтями.

Петька сказал пренебрежительно:

— Вот так же они вопили бы в поддержку расстрела.

— Какого?

— Ну, если бы Полоз поймал меня и устроил бы суд. Обвинил бы меня в тысяче страшных преступлений и объяснил бы всем, что такое наказание необходимо… Толпа орала бы в поддержку. Ей все равно, что орать…

— Ты уверен, что Полоз хотел… использовать именно тебя? Для… этого дела…

— А зачем же он меня испытывал на железном полу? Чтобы показать своим сообщникам: видите, маленькие корчатся, а этому хоть бы хны. Значит, не настоящий, а зомби. И ничего, мол, нам не будет, если даже потом кто-то возмутится. Мы, мол, искусственного гробанули, куклу для спектакля…

— Петька, ты опять об этом!

— Ну всё, всё…

2

И правда, потом уже мы не говорили ни о Полозе, ни о "Черных пароходах".

Два дня спокойно прожили под крылышком Эдды Андриановны. Гуляли по городу, обходя шумный центр и отыскивая все больше старых, знакомых уголков. Навещали отца Венедикта и Сивку. Оказалось, что к ним уже перебрался Гошка Заяц. Тоже выглядел теперь благополучным мальчиком, но Сивкиной уверенности не обрел. Смотрел на всех робкими преданными глазами и говорил шепотом.

Кстати, отец Венедикт с ребятами покинул кладбищенский дом. Ему спешно вернули все должности, и он перебрался в прежнюю казенную квартиру при духовном училище. Он аккуратно подстриг бороду и ходил в новой шелковой рясе.

Сивка и Зайчонок иногда гуляли вместе с нами. Сивка заметно льнул к Петьке. Тот обращался с ним с нарочитой сердитостью, но Сивку это не пугало.

По вечерам Петька разглядывал и вертел всякие старинные приборы в нашей комнате: медный шар с гравированными созвездиями и готическими буквами названий, астрономическую сферу, какую-то сложную штуку с латунными дисками и часовым механизмом.

— Сломаешь что-нибудь, — ворчал я.

— Не-а…

Отыскался у Эдды Андриановны и патефон — почти такой же, как наш. И пластинки. Петька часто слушал их, но мне кажется, что без прежнего интереса, рассеянно.

На третий день Петька сказал, что хочет побывать на Пристанях. Я, конечно, всполошился:

— Зачем?

Он вскинул удивленные глаза:

— Непонятно разве? Соскучился… Там же ребята наши. И вообще…

— Пошли тогда вместе.

Он зыркнул недовольно так, отчужденно:

— Тебе-то там что?

— Мне-то там ничего. Но буду опять изводиться: где ты, что с тобой?

— Ничего со мной не случится.

— А если опять облава?

— Теперь-то? После такого шума из-за "Розалины"!

— Слушай, а разве не все ребята ушли с Пристаней на "Розалину"? Ведь было же приглашение: приходите добровольно, не упустите ваше счастье…

Петька фыркнул.

Я сказал угрюмо:

— Ну да. Вольная бродячая жизнь лучше всякого комфорта. Сам себе хозяин, учиться не надо…

— Не в этом дело.

— А в чем?

— Не верят потому что…

— Вот ты возьми и объясни им…

— Как же я объясню, если ты меня не пускаешь?

"Не пускаешь"! Я чувствовал: если не пустить, он уйдет без разрешения. Опять он сделался колючий и словно загородился глухой дверцей.

Чтобы смягчить спор, я спросил небрежно:

— А правду отец Венедикт говорил, что у вас там целая организация?

Петька оттопырил губу:

— Какая организация… Была бы она, могли бы тогда чего-нибудь добиться. А то ведь на "Розалине" никто пикнуть не смел… Ну что могут сделать пацаны против полиции и правительства с пушками? — это он так по-взрослому выдал, устало. Горько.

— А… что бы вы хотели сделать?

— В том-то и дело, что никто ничего не хотел. И не хочет. Об одном только договорились: никогда не ссориться, маленьких не обижать и не приставать ни к каким ребятам… Это для того, чтобы выжить. Иначе нас давно бы изничтожили, без такой вот… связки…

— Ну… иди, раз такая "связка". Только не гуляй там допоздна.

Он обрадовался:

— В семь часов вечера — как штык!

И правда вернулся точно. Однако это утешения мне не принесло. Я принюхался.

— Дитя мое! Что за подозрительный запах от тебя исходит?

— Куртка дымом пропиталась, у костра сидели.

— А пасть твоя пропиталась табаком… Нет, ты не отворачивайся!

Петька не стал отпираться:

— Я маленько. Это такой… обычай. Вроде как трубка мира, символически.

— А если я тебе сейчас надаю по шее? И не символически, а всерьез!

Он дурашливо надул губы:

— Я больше не буду…

— Не ломайся!

— Ну, я правда не буду. Честное слово.

— Конечно, не будешь! Потому что ни на какие Пристаня? больше ни ногой!

Петька не стал спорить. Завел патефон и поставил пластинку с песней "Я на подвиг тебя провожала…". Это из давнего-давнего фильма "Остров сокровищ". Намек какой-то, что ли?

Весь вечер Петька молчал, а утром объявил, что опять собирается на Пристаня?. Причем на этот раз вместе с Кысом. По этому четвероногому там, видите ли, соскучилась маленькая Дайка.

Я, разумеется, на дыбы:

— Никаких Пристаней, никаких Даек!

— Ну, Пит…

— Я сказал!

Тогда он ощетинился, как никогда раньше. Скинул с плеча куртку, расставил ноги, сощурил мокрые глаза:

— А какое ты имеешь право запрещать?!

— Выходит, не имею? Ну… тогда иди к… этой шпане! Хоть на всю жизнь!

Петька зазвеневшим голосом крикнул:

— А что ты знаешь про них?! Ты же… ничего! А я там целое лето жил! Что ты знаешь про Китайца? Шпана, да? А он меня все это время поил-кормил! Как своего! А ребята? Я бы без них подох! Что ты знаешь про Витьку Чижа или Скрипача?! Они для меня свежую малину воровали на рынке, когда я от кашля помирал! Или, думаешь, они глупые? Да они, может, не меньше тебя разбираются во всяком таком… и в многомерных пространствах, и в бессмертии души!.. И ни про кого не говорят, что шпана…

Он был прав. Ничего я толком не знал ни о жизни его на Пристанях, ни о друзьях его там. А ведь с ними он прожил, пожалуй, не меньше, чем со мной…

И я наконец увидел, что он — не мой Петька. Незнакомый. Даже внешне уже не тот, не прежний. Выросший, тощий, угловатый. Клочковато-заросший, с длинной напрягшейся шеей. С непримиримым взглядом. И ощущение новой потери вмиг опустошило меня. Я сказал с тоскливым равнодушием:

— Да иди ты куда хочешь…

Он сразу обмяк:

— Пит, я в семь вернусь…

— Можешь хоть совсем не возвращаться… — Это я будто в яму шагнул. Удержаться не смог.

— Нет, я приду в семь. Пит…

— Иди…

День я провел, не выходя из дома. В бессмысленном ничегонеделании. Сидел у стола, качал щелкающий маятник непонятного прибора. Эдда, что-то почуяв, не тревожила меня. Время, как ни странно, прошло довольно быстро. Петька вернулся раньше срока, в начале седьмого.

— Видишь, я не опоздал.

— Ну и хорошо… Обед на кухне, Эдда Андриановна покажет.

— Пит, ну не злись…

— Я не злюсь, — объяснил я искренне. — Только… не знаю. Все как-то не так.

— Пит, я завтра никуда не пойду.

Тут я слегка повеселел.

На следующий день мы опять навестили отца Венедикта, Сивку и Зайчонка. Они приводили в порядок квартиру: двигали мебель и вешали шторы. Мы взялись помогать.

Отец Венедикт был в необычном костюме: в башмаках с крагами, темно-синих брюках и такой же, военного фасона, куртке с голубым бархатным крестом над левым карманом. Увидев, как мы изумились, объяснил: