Звезды под дождем (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 80

— Раньше здесь раскладушка была… Я где-нибудь в уголке приткнусь, ладно? До утра…

— Как в уголке? На полу?

— А чего? — Мальчик улыбнулся, показав крупные редкие зубы. — Я закаленный. Крученый, моченый, прожаренный, промороженный…

— Ну да, — усмехнулся Журка. — Поэтому и лазишь ночью по деревьям голый, как Маугли…

— Я прямо из кровати сбежал. В окно вылез — и сюда.

Журке очень-очень хотелось узнать, от кого сбежал незнакомый мальчишка и почему прячется. Но приходилось быть снисходительно сдержанным и чуть насмешливым. Как-то уж настроился Журка на эту струну. Он вспомнил свою ночную вылазку на кладбище и сказал наставительно:

— Если собираешься драпать ночью, надо одежду заранее где-нибудь спрятать.

Мальчик беспечно махнул рукой.

— А, не догадался. Ладно, и так сойдет… — Потом он глянул на Журку быстро и внимательно. Спросил: — Тебя Юркой зовут?

— Да-

— В честь Юрия Григорьевича?

Журка растерянно мигнул. Он не знал, почему его назвали Юрием. Но тут же сказал:

— Конечно. А что?

— Ничего. Так…

— А тебя как звать?

Мальчик неразборчиво бормотнул.

— Борька? — переспросил Журка.

— Горька, — отчетливо сказал мальчик. — Полное имя Горислав. Но никто меня полным именем не зовет. Горька — вот и все. Это мне больше всего подходит. Как наклейка…

— Почему же? — смутившись, выговорил Журка.

Горька сказал то ли шутя, то ли серьезно:

— Да так. Жизнь такая. Горькая… Невезучий я уродился. Одни шишки отовсюду.

— Какие шишки?

— Всякие. Сегодня опять от отца перепало. С дежурства вернулся злющий, с мамкой поспорил…

— Значит, ты из-за отца сбежал? — сразу пожалев Горьку, спросил Журка.

— Не… Сегодня из-за другого. Меня хотели расстрелять.

Расстреливают обычно на рассвете. Так написано в книжках. Но рассвет начинался рано, и, когда за Горькой пришли конвоиры, солнце стояло уже высоко.

Горька проснулся от долгого, но осторожного стука по стеклу. Увидел в окне головы братьев Лавенковых и все вспомнил. Он понуро, но быстро натянул брюки и рубашку, сунул ноги в растоптанные полуботинки, которые давно надевал, не расшнуровывая. Хотел убрать постель и вдруг подумал: а зачем это человеку, которого через несколько минут расстреляют?

Но ведь это не всерьез… А если бы всерьез?

Интересно, что чувствует человек, проснувшийся последний раз в жизни, одевшийся последний раз в жизни? Что он думает, когда у двери стоят двое с автоматами, чтобы провести его последний раз под ясным небом до обрыва?

Тоскливая тревога заметно кольнула Горьку. Будто сейчас была не игра. Не совсем игра… Он выдохнул воздух сердитым толчком, прогнал страх и вылез в окно. Хмуро сказал братьям Лавенковым:

— Чего греметь-то? Чуть всех на ноги не подняли… — Это все, чем он мог досадить конвоирам.

С приговоренным к смерти, видимо, не принято ругаться, и старший Лавенков, Сашка, миролюбиво ответил:

— Да ты что, мы тихонько стучали. — Потом другим, уже строгим голосом скомандовал: — Руки…

Горька вздохнул, нагнул голову и заложил руки за спину. А что было делать? Он покорился судьбе еще вчера, во время военного суда, который состоялся в сарайчике Егора Гладкова.

Егор тогда спросил у защитника Степки Самойлова:

— Чем ты его можешь оправдать?

Степка пожал плечами, растерянно протер очки и сказал:

— Не знаю…

Он, кажется, добросовестно старался придумать защитительную речь, но так и не смог.

— Оправдывайся сам. Последний раз, — сказал тогда Гладков Горьке.

Но Горьке тоже нечего было говорить. Все, что можно, он сказал еще раньше, и его объяснения не убедили никого из судей — ни Егора, ни Митьку Бурина, ни тем более безжалостного третьеклассника Сашку Граченко. Да Горька и сам понимал, что нету ему оправдания. Из-за него отряд напоролся на огонь собственного часового и теперь, по правилам игры, два человека считались убитыми.

Правила были безжалостные. Как на войне.

Егор посмотрел на Граченко и на Бурина, и те кивнули. Егор поднялся с пустой бочки, на которой сидел, как на председательском кресле, и сообщил, что бывший стрелок отдельного повстанческого отряда «Синяя молния» за невыполнение боевого задания и трусость приговаривается к расстрелу ранним утром следующего дня.

— Ясно тебе?

— Ясно, — хмуро откликнулся Горька. — А при чем тут трусость?

— Он еще спрашивает… — усмехнулся Гладков. — Ладно, гуляй пока. Завтра на рассвете за тобой придут…

И вот — пришли. Сашка мотнул стволом черного пластмассового автомата с пружинной трещоткой:

— Пошли.

Он пропустил Горьку вперед и зашагал сзади. А Вовка Лавенков пошел впереди. С таким же, как у Сашки, автоматом.

— Напрямик, — сурово приказал Сашка.

Они пошли через пустырь. Трава на пустыре была обычно серой, выгоревшей, колючей, но сейчас она — то ли после ночного дождика, то ли от росы — переливалась тысячами капель. Горькины брюки внизу намокли, в полуботинках появилась противная скользкая сырость. Вовка шагал точно по прямой. Его голубые выгоревшие гольфы потемнели от влаги и сползли на кеды, он по-птичьи поднимал над травой поцарапанные ноги, но ни разу ни чуточки не свернул. У него был светлый упрямый затылок. Горька смотрел на этот затылок без всякой злости и досады. Вовка был ни при чем. Он был смелый, спокойный и надежный парнишка, несмотря на молодость — всего-то девять лет. Повезло Сашке, хороший у него брат. Почему другим везет, а Горьке — никогда? Был бы у него такой же брат, залег бы с двумя автоматами, не боясь мокрой травы, вон за той бетонной глыбой, подпустил бы конвоиров поближе и — та-та-та! «Сашка, ты убит, Вовка, ты убит! Горька, бежим!»

Только и в настоящей жизни, и в игре такие чудеса случаются очень редко. Горька знал, что с ним не случится. Тоскливая тревога опять кольнула его — словно все по правде. И он уже, будто в самом деле прощаясь навсегда, смотрел на сверкающую траву, на знакомые дома, на треснувшие бетонные блоки, которые лежали на пустыре, наверно, с тех пор, как существует Земля…

А может, все-таки случится чудо? Очень уж обидно умирать в такое солнечное утро. Даже понарошке — все равно тошно. Будто и не игра…

Горьку привели на берег Туринки и поставили у края обрывчика.

Метрах в пяти от берега, лицом к речке стоял шеренгой отряд «Синяя молния». Правда, не весь, трое, видать, проспали (за это, между прочим, тоже надо под суд). Но и пятерых было достаточно. Да еще Лавенковы встали в строй…

Егор Гладков раздал стрелкам зеленые гнилые помидоры — не всем, а через одного. Значит, половина будет трещать автоматами, а другая половина метнет в Горьку помидоры! И ему придется упасть, скатиться с метрового обрывчика на песчаную полоску у самой воды и лежать там, пока все не уйдут. Потом два дня его не будут брать в военную игру. А может, и больше. Потому что игра игрой, а разозлились на него, кажется, по-настоящему. По крайней мере Егор.

Егор насупленно, будто стесняясь, проговорил:

— Готовы?.. Равняйсь. Смирно… — Потом, постаравшись опять разозлиться, громко сообщил: — Бывший боец «Синей молнии» за трусость и предательский провал военного задания приговорен к высшей мере наказания — расстрелу!

Шеренга напряженно молчала. Стояли не очень ровно. Смотрели мимо Горьки. А Горька, насупившись и съежив плечи, смотрел на разномастные игрушечные автоматы и зажатые в пальцах помидоры. Тоскливое замирание перехватило грудь и подкатывало к самому горлу. Но плакать не хотелось.

— Хочешь сказать что-нибудь напоследок? — спросил Егор чуть виновато.

Горька переглотнул. Сказал:

— Хочу… Все равно это неправильно. Я не предательский… Я же объяснял…

— Слыхали уже, — безжалостно сказал Сашка Граченко и поправил на груди оранжевый автомат с диском.

— Можешь еще что-нибудь сказать? — спросил у Горьки Егор.

Горька не знал: что еще?

— Даем десять секунд, — сумрачно сказал Егор. — Думай.

Секунды пошли, долгие или короткие, Горька не понял. Мысли у него отчаянно заскакали, будто и вправду от каких-то удачно найденных слов зависела жизнь.