Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII - де Виньи Альфред - Страница 39

— Зачем вы подняли меня с соломы и помешали спать! Чтобы освободить или повесить?

— Ни для того, ни для другого, — ответил Жозеф.

— А тебе что от меня надо, бородач? В крепости я тебя не заприметил.

После этого любезного вступления потребовалось некоторое время, чтобы растолковать иностранцу, по какому праву капуцин может подвергнуть его допросу.

— Ну хорошо, — сказал наконец испанец, — что же тебе от меня надобно?

— Я хочу узнать ваше имя и откуда вы родом.

— Имени своего я никому не называю, а что касается того, откуда я родом, то с виду я испанец, а может быть, я и не испанец, ибо испанец никогда не бывает испанцем.

Отец Жозеф обернулся к Сен-Мару и де Ту:

— Если не ошибаюсь, я где-то уже слышал этот голос. Он говорит по-французски совсем чисто; но сдается мне, он намерен говорить с нами загадками, как на Востоке.

— На Востоке? Вот именно, — подхватил пленник. — Испанец — восточный человек, это турецкий католик; кровь в нем либо бурлит, либо томится, он либо лентяй, либо труженик; равнодушие приводит его к рабству, пыл — к жестокости; он коснеет в невежестве, привержен предрассудкам и поэтому не хочет других книг, кроме божественных, других хозяев, кроме тирана; он покоряется закону костра, властвует по закону кинжала, вечерами засыпает в вопиющей нищете, пестуя свой фанатизм и мечтая о преступлении. Кто же он такой, господа? Испанец? Турок? Догадывайтесь сами. Вы, кажется, воображаете, что я остроумен; я вижу, вы меня слушаете. В самом деле, господа, я могу продолжить свою мысль; например, перейдя в область чисто физическую, я мог бы сказать: у него лицо мрачное, продолговатое, глаза черные с миндалевидным разрезом, брови жесткие, рот подвижный и печальный, щеки загорелые, худые и морщинистые; голова у него бритая, покрыта платком, завязанным в виде тюрбана; он целый день проводит лежа или просто стоит под жгучим солнцем, неподвижно, молча, покуривая дурманящий табак. Кто же он такой? Турок? Испанец? Вы удовлетворены, господа? По-видимому, да; вы смеетесь; а чему вы смеетесь? Рассказывая вам все это, я не смеялся; видите — лицо мое печально. А может быть, потому, что мрачный пленник вдруг стал болтать без удержу? Ничего, пустое! Я мог бы и не то вам рассказать, друзья мои, и даже оказать вам кое-какие услуги. Пустись я в веселые побасенки, поведай я вам, например, о том, как некий священник, перед тем как приступить к богослужению, осудил на смерть несколько еретиков, а когда его во время мессы побеспокоили, попросив дальнейших распоряжений, он в ярости закричал: «Всех убейте, убейте всех!» — вы тоже рассмеялись бы, господа? Нет, не все! Вот этот господин, например, стал бы покусывать ус и губы. Конечно, он мог бы возразить, что поступил разумно и что не следовало отвлекать его от благоговейной молитвы. Ну, а если я добавлю, господин де Сен-Мар, что он целый час прятался за холстом вашей палатки и явился сюда не ради меня, а с намерением устроить вам какую-то гадость, — что он на это ответит? Теперь, господа, вы удовлетворены? Побалагурил и могу удалиться?

Пленник выложил все это скоропалительно, как лекарь-шарлатан, и столь громким голосом, что Жозеф совсем одурел. Под конец он в негодовании вскочил с места и сказал, обращаясь к Сен-Мару:

— Как вы терпите, сударь, чтобы пленный, которого следовало бы вздернуть, разговаривает с вами таким тоном?

А испанец, уже не удостаивая капуцина своим вниманием, склонился к д'Эффиа и шепнул ему на ухо:

— Я вам не нужен, дайте мне свободу; я и сам мог бы убежать, да не хочу без вашего согласия; отпустите меня или прикажите убить.

— Бегите, если можете, — ответил Сен-Мар, — клянусь, я буду очень рад этому.

И он приказал увести только пленного солдата, так как его хотел оставить при себе для услуг.

Распоряжение было немедленно выполнено, и в палатке остались двое друзей — совсем растерявшийся отец Жозеф и испанский офицер, как вдруг последний снял шляпу, и взорам присутствующих предстало его грубое, но чисто французское лицо; он захохотал и глубоко вздохнул широкой грудью.

— Да, я француз, — сказал он, обращаясь к Жозефу, — но я ненавижу Францию, потому что она — родина и моего отца-чудовища, и моя, а я тоже стал чудовищем и однажды ударил родителя; я ненавижу французов за то, что они, играя со мною в кости, украли все мое состояние, и за то, что после этого я сам обкрадывал и убивал их; я два года был испанцем, чтобы уничтожить побольше французов; но теперь я еще сильнее ненавижу Испанию, а почему — этого никто никогда не узнает. Прощайте, отныне я человек без родины; все люди — мои враги. Продолжай, Жозеф, свое дело, тебе до меня недалеко. Да ты действительно видел меня некогда, — продолжал он, с такой силой толкнув капуцина в грудь, что тот повалился, — я Жак де Лобардемон, сын твоего достойного друга.

С этими словами он бросился вон из палатки и исчез, словно призрак. Де Ту и слуги, подбежавшие к выходу, видели, как он двумя-тремя прыжками достиг изумленного часового, обезоружил его и, как лань, помчался по направлению к горам, невзирая на посланные ему вдогонку пули. Жозеф воспользовался переполохом, чтобы улизнуть, пролепетав несколько обычных приветствий. Оставшиеся наедине Сен-Мар и де Ту хохотали над его злоключением и растерянностью, как хохочут школьники, когда с носа их наставника падают очки. Наконец они решили отдохнуть, что было необходимо обоим, и вскоре уснули — раненый на своей койке, а советник — в кресле.

Что же касается капуцина, то он направился к своей палатке, размышляя о том, как ему использовать все случившееся для мести, и неожиданно встретил Лобардемона, который тащил за собой безумную девушку со связанными руками. Они поделились своими страшными приключениями.

Жозеф получил немалое удовольствие, разбередив душевную рану Лобардемона тем, что поведал о судьбе его отпрыска.

— Не везет вам в семейных делах, — добавил он, — советую упрятать племянницу под замок и повесить наследника, если вам посчастливится его розыскать.

Лобардемон зловеще рассмеялся:

— Что касается этой дурочки, я передам ее бывшему судье тайных дел, который стал контрабандистом и теперь орудует в Пиренеях, около Олорона; пусть делает с ней что хочет, — может быть, она пригодится ему как служанка в его posada[17], мне все равно, лишь бы его высокопреосвященство больше никогда не слышал о ней.

Жанна де Бельфиель стояла понурившись и, по-видимому ничего не понимала; в ней угас последний проблеск рассудка; губы ее шептали одно только слово: «Судья, судья, судья!» Потом она умолкла.

Лобардемон и Жозеф погрузили ее, как мешок пшеницы, на одну из двух лошадей, которых подали им слуги; сам Лобардемон сел на другую и собрался выехать из лагеря, надеясь еще до рассвета очутиться далеко в горах.

— Счастливого пути, — сказал он Жозефу, — желаю вам успеха в Париже; прошу оказать должное внимание Оресту и Пиладу.

— Счастливого пути, — ответил тот. — Прошу оказать такое же Кассандре и Эдипу.

— Ну, он ведь не убил своего отца и не женился на матери.

— Но он на пути к этим милым проказам.

— Прощайте, достойнейший отец.

— Прощайте, достойнейший друг, — сказали они громко, а шепотом добавили:

— Прощай, убийца в серой сутане; в твое отсутствие я кое-что шепну кардиналу!

— Прощай, мерзавец в красной мантии, ступай, собственными руками уничтожь свою проклятую родню; пролей ее кровь, а о твоей позабочусь я. Ну и хлопотная же ночь выдалась сегодня!

Глава XIV МЯТЕЖ

Опасность, государь, велика и многообразна, она превышает все расчеты даже самых осторожных людей.

Мирабо. «Обращение к королю»

Пусть действие несется на крыльях воображения стремительно, как мысль,— говорит бессмертный Шекспир устами хора в одной из своих трагедий,— представьте себе короля в океане во главе прекрасного флота: смотрите на него, следуйте за ним. С такой поэтической стремительностью автор летит во времени и пространстве и переносит по своей воле завороженных зрителей в места, где разыгрываются его величественные сцены.