Последняя семья - Миллер Джон Рэмси - Страница 13

Линия подбородка, форма ушей, пронзительная синева единственного глаза, очертания рта, посадка и форма головы, хмурый излом бровей и призрак улыбки – все принадлежало Полу. На сознательном уровне, как считала Лаура, ей удалось справиться со своими чувствами к нему; на подсознательном же всякий раз, когда она о нем думала, в голове как будто опрокидывалось ведро с электрическими угрями.

Некоторые коллекционеры, купившие у Лауры ранние работы, потом избавлялись от них – то ли потому, что картины начинали раздражать владельцев, то ли из-за их несоответствия новому стилю оформления интерьера. К великой радости таких людей, спрос на картины отнюдь не падал, и перепродажа приносила солидную прибыль. Ценители, которым нравилось испытывать чувство тревоги, или те, кто хотел, чтобы их стены выглядели пооригинальнее, а коллекция росла в цене, расхватывали творения Лауры Мастерсон, как только те выставлялись на продажу. Лауре пришлось нанять агента, Лили Тенер, чтобы она курировала выстроившихся в очередь покупателей, составляла списки и договаривалась о цене. За четыре года цены на привилегию испытывать шок или очарование выросли с двух тысяч долларов за ранние полотна, законченные пять лет назад, до сорока. Теперь Лаура выставлялась в престижных галереях Нью-Йорка, Чикаго, Сан-Франциско, а через несколько месяцев намечалась выставка в Берлине. Ее работы просто созданы для немецкого рынка, утверждала Лили Тенер. «Эти колбасники (так Лили называла немцев) расхватают их и по сто тысяч за штуку».

Лаура вернулась к столу, опустила кисть в скипидар и загляделась на цветное облачко, расплывавшееся в банке. Когда кисть как следует пропиталась жидкостью, Лаура тщательно вытерла ее мягким полотном. Она снова и снова сжимала тряпкой щетинки, пока мокрые пятна не стали бесцветными. Потом промыла и вычистила остальные кисти, вымыла руки, бросила проскипидаренные тряпки в мусорный бачок с крышкой и взглянула на часы. Три часа утра.

Лаура бросила взгляд на стул в противоположном конце студии, где недавно сидел Рейд Дитрих, ее любовник, который любил читать здесь или просто следить за ней во время работы. Рейд был восприимчивым зрителем и хорошим критиком, его присутствие всегда действовало на Лауру благотворно. Сегодня он поднялся в спальню, не дождавшись, пока Лаура закончит. Иногда он так делал – ничего не говоря, просто исчезал из студии. Лаура была так поглощена работой, что не замечала его исчезновения. Вот и сейчас она не помнила, когда он ушел, хотя знала, что он чмокнул ее в щеку – он всегда целовал ее перед уходом. За работой Лаура часто теряла чувство времени. От нее ускользали часы, а то и целый день. В таких случаях она могла наобещать чего-нибудь детям и не помнить, что она вообще с ними говорила.

Лаура Мастерсон часто работала по ночам. Иногда она заканчивала только с восходом, когда золотистый свет утреннего солнца врывался в мастерскую через высокие окна. Лучи проходили сквозь граненое стекло, рисовали радугу на стенах, зажигали оранжевые сполохи на потолке. Но сколько бы Лаура ни работала, она всегда сама будила детей, кормила их, днем встречала из школы, обнимала и целовала на ночь. Желание находиться рядом с детьми всегда казалось Лауре важнее и сильнее желания писать. «Порисовать я могу и потом, когда они вырастут и заживут собственной жизнью». Ей не приходилось, как некоторым женщинам, выбирать между семьей и карьерой.

Дом стоял недалеко от собора Святого Карла в Садовом районе. Построили его в те времена, когда мастера собирали свои инструменты в холщовые котомки и скитались по стране, словно солдаты-наемники. Тогда дома украшали лепниной, яркой стенной росписью, декоративной кирпичной кладкой и фигурными кипарисовыми балками, скрепленными деревянными гвоздями. Полы стелили дубовые, прочные, как колода для рубки мяса. Люди, что строили этот дом, имели все основания говорить, что он простоит века – памятник красоте, изяществу и удобству.

Здание изуродовали и разгородили в 50-х годах нынешнего века. Наследники очередного владельца решили, что имущество должно приносить доход, и разделили дом на семь отдельных квартир. Когда Лаура купила его, он только что не разваливался на части.

Лаура никогда не писала ради денег. Она унаследовала крупную сумму от отца, высокооплачиваемого адвоката и члена правления банка Уитни. Часть этой суммы Лаура потратила на покупку и реставрацию дома, но ей понадобилось немало времени, чтобы обставить его. Современной в доме была только кухня, просторная и открытая. Мебель и обстановка остальной части дома была приобретена у антикваров.

Дом стоял на обнесенном оштукатуренной кирпичной стеной участке площадью немногим меньше двух акров. Растительность во дворе была предоставлена самой себе, и тропинки у границ участка переходили в густую чащу воинственных растений, вооруженных шипами и колючками острее жала. Лишь самые дикие представители фауны рискнули бы сунуться в эти непролазные дебри.

В доме было два этажа, причем первый находился на высоте четырех футов над землей. Широкие деревянные ступени вели к полукруглому портику с большими колоннами. Лаура устроила перед входом водоем, окруженный с трех сторон стеной живого бамбука, и полюбила сидеть там у воды, думать.

Пес по кличке Волк встряхнулся и побрел следом за Лаурой на второй этаж. Лаура, во сколько бы ни ложилась, всегда заглядывала перед сном к детям.

Ребу, который выбрал себе этот псевдоним в раннем детстве, решив, что Адам звучит, недостаточно мужественно, недавно исполнилось девять. Худенький мальчик с бледной кожей и рыжими, как у матери, волосами. Круглый год он спал в одном и том же красно-желтом спальном мешке. Лаура называла этот мешок коконом. В комнате Реба, как всегда, царил разгром. Разбросанные игрушки, хомячья клетка с единственным обитателем, птичья клетка с австралийским попугаем по имени Бисквит, комиксы, одежда покрывали коврик у кровати слоями, словно чешуя. Лаура мысленно взяла себе на заметку, что надо бы сподвигнуть сына на уборку в субботу. Она не возражала, когда он самовыражался, хозяйничая у себя в комнате, но считала, что какая-то дисциплина мальчику необходима. Собака вошла в комнату, посмотрела на спящую птицу, понюхала хомяка, который тут же юркнул в колесо, и свернулась калачиком у постели Реба. Волк останется здесь до утра, пока Лаура не спустится в кухню готовить завтрак.

Комната Эрин во многих отношениях была лагерем противника. Девочка унаследовала от отца тонкие черты лица, белокурые волосы и бескомпромиссность, которой славился Пол до трагедии в Майами. Круглая отличница, аккуратная и пунктуальная, Эрин вступила в тот возраст, когда дети считают себя вправе критиковать родителей. Она не проявляла терпимости в отношении матери и особенно младшего брата. Эрин считала творения матери эпатажем и безвкусицей и бурно протестовала всякий раз, когда Лаура вешала какую-нибудь из своих картин вне студии больше чем на два-три дня. Реб, напротив, любил работы матери и часто рисовал вместе с ней в студии. Для своих девяти лет он был чрезвычайно развитым ребенком и обладал замечательным чувством цвета и пропорции.

Лаура любила обоих детей одинаково, если такое возможно, но пятнадцатилетняя Эрин могла сама о себе позаботиться, что обычно и делала, поэтому вся невостребованная дочерью материнская любовь доставалась сыну. Эрин помнила отца человеком из плоти и крови. Реб знал Пола только по фотографиям из альбома да по открыткам в подарках к Рождеству и ко дню рождения. Реб мечтал о встрече с человеком на фотографии, о настоящей дружбе, которая когда-нибудь возникнет между ними. Он вырезал из журналов снимки гор, похожих на горы Монтаны, и наклеивал их в альбом для рисования, который хранил под кроватью. Ловить форель на стремнинах в прохладной тени синих гор представлялось ему верхом счастья. Лаура об этом знала и чувствовала себя совершенно беспомощной. Она не могла заменить детям отца. Пыталась, но у нее не получилось. Когда она думала о том, что Пол прячется от детей, ее трясло от негодования. В такие минуты Лаура была очень близка к тому, чтобы возненавидеть человека, которого когда-то любила сильнее всего на свете.