Улыбка у подножия лестницы - Миллер Генри Валентайн - Страница 2

Наваждение настолько опустошило Огюста, что весь следующий день он провалялся в постели. Прожорливой саранчой вокруг него роились неясные смутные образы, но сколько он ни старался, так и не понял, ни что они означают, ни откуда взялись. Изнемогая от бесплодной борьбы с призраками, он бежал от них на улицу, надеясь затеряться в людской толпе. Смеркалось. Он не сразу вспомнил, как и почему оказался в этом городе. Да и в каком в «этом»?

На окраине он набрел на труппу бродячих акробатов, из тех, что кочуют из города в город, коротая ночи под открытым небом. Отчаянно заколотилось сердце. Рванувшись к ближайшему из фургонов, стоявших в подобии круга, Огюст нерешительно занес ногу над невысокой ступенькой. Вдруг послышалось негромкое ржание, и в затылок ему ткнулась теплая лошадиная морда. Клоуна охватило то самое, давно забытое ощущение счастья. Охнув, он обхватил животное за шею, словно встретил старого друга, которого уже не чаял увидеть.

Дверь отворилась. Раздался приглушенный женский возглас. От неожиданности человек отпрянул от деревянной лесенки.

— Не бойтесь, это всего лишь я, Огюст.

— Огюст? Не знаю никакого Огюста.

— Простите великодушно, — пробормотал он извиняющимся тоном. — Я, пожалуй, пойду.

Он попятился, но неожиданный оклик заставил его замереть:

— Куда же ты? Огюст, вернись!

Он медленно повернулся, губы задрожали в робкой улыбке. Женщина птицей метнулась ему навстречу. Огюста охватила паника. Он хотел убежать, но не успел. Теплые руки обвились вокруг шеи.

— Это ты? Неужели это ты? Подумать только, а я сразу-то и не признала тебя!

Огюст обмер. С тех пор как он оставил цирк, его впервые кто-то узнал. Женщина покрывала его лицо торопливыми поцелуями.

— Простите, нельзя ли попросить у вас немного сахара? — Он осторожно высвободился из кольца объятий.

— Сахара?!

— Да, для лошади.

Женщина скрылась за порогом. Огюст в растерянности топтался на шатких ступеньках. Лошадь доверчиво тыкалась в него мягкими губами… Из-за деревьев, неровно подрагивая, выползла луна. На него снизошел удивительный покой, он впал в какое-то странное полузабытье.

Хозяйка кибитки спрыгнула на землю, задев широким подолом юбки его плечо.

— Мы думали, ты умер, — сказала она, садясь на траву возле его ног. — Конечно, сначала мы искали тебя, — спохватившись, добавила она, протягивая сахар, — а потом…

Огюст молча слушал, а женщина все говорила и говорила. Ее слова доходили до него как сквозь туман. Он боялся шевельнуться, чтобы не спугнуть пронизывавшее его с ног до головы удивительное ощущение покоя. Шершавый язык лизнул ладонь. Огюсту казалось, что он стоит на грани, по одну сторону которой свисает лестница в небо, а по другую — бушует восторженное неистовство зала.

Огюст даже не вспомнил о нехитрых своих пожитках, брошенных в отеле. Лежа у костра в волшебном круге кибиток, он вглядывался в пронзительный холод лунного неба. Решение пришло само. Он пойдет за труппой, куда бы она ни направлялась. За свое инкогнито он был спокоен — циркачи умеют хранить чужие тайны.

Огюст помогал ставить шатры, растягивать канаты, раскатывать ковровые дорожки. Поил лошадей, ухаживал за животными, хватался за любую работу. У него не было ни одной свободной минуты, и он был счастлив. Жизнь обрела смысл и заиграла всеми цветами радуги. Он упивался неведомой прежде роскошью быть зрителем. Его восхищала бесшабашная удаль наездников. Он заново открывал для себя безмолвную речь пантомимы, задевавшую потаенные струны его души. Огюст шалел от своей неожиданной свободы. Свободы от необходимости гримироваться, кривляться, раскланиваться. С наслаждением вдыхая запах опилок, он упивался незамысловатой обыденностью своей новой жизни. Он больше не выходил по вечерам на манеж, но, как и прежде, продолжал жить цирком, отдавая ему всего себя. И что он так цеплялся за свой дар? Огюст больше не срывал аплодисментов, его никто не узнавал — зрительская память коротка, любовь недолговечна; но он получал нечто несравненно большее, более надежное, что ли… Улыбки. Так улыбаются случайным прохожим. Огюст радовался им, как радуется бездомный бродяга, подбрасывая на ладони насыпанную щедрым гулякой горсть медяков. Их звон подчас приятнее глухого шелеста хрустких купюр.

В лучах этих улыбок оттаивало его сердце. В благодарность Огюст готов был трудиться день и ночь не покладая рук. От него этого никто не требовал, просто он теперь так чувствовал. «A votreservice1», — тихонько повторял он про себя. «A votreservice», — шептал он, заходя в зверинец. «Avotreservice», — приветствовал кобылу, заходя в стойло, чтобы почистить денник. «A votreservice», — подмигивал тюленям, похлопывая мокрые черные блестящие спины. Выходя вечером из шатра на гудящих от усталости ногах, Огюст всматривался в темноту, словно пытаясь проникнуть сквозь невидимый занавес, милосердно избавивший его от искушения славой, и неслышно бормотал себе под нос: «Avoitreservice,GrandSeigneur!2»

Он никогда не испытывал такого покоя, никогда не жил в таком ладу с самим собой, не знал, что можно быть счастливым просто потому, что наступил новый день. Когда платили жалованье, Огюст брал все свои скудные сбережения и отправлялся в город. Бродил по маленьким магазинчикам, покупал подарки. Детям и животным. Себе — только табак.

Однажды заболел клоун Антуан. Кто-то на бегу крикнул об этом Огюсту, когда тот ставил заплаты на свои видавшие виды брюки. Не поднимая головы, он пробормотал какие-то сочувственные слова. И тут его словно током ударило. Вот оно! Наверняка его попросят заменить Антуана. Огюста бросило в жар. Надо собраться с мыслями, приказал он себе, чтобы не ударить лицом в грязь, когда придет время принять решение…

Он весь измаялся, ожидая, что за ним придут, ведь, кроме него, заменить заболевшего артиста было некем. Но никто не появился. Что же они медлят? Бывший клоун отложил свое рукоделие и вышел из каморки в надежде попасться кому-нибудь на глаза. Но увы! До него никому не было дела.

Не выдержав, он решил напомнить о себе сам. А почему бы и нет? Он полон сил, энергии и с радостью выручит своих товарищей. Изобразить стол? Пожалуйста! Стул? Запросто! Лестницу? Нет проблем! Он ведь один из них… Такой же, как они!

— Послушайте, — он ухватил за рукав пробегающего мимо директора труппы, — я мог бы заменить Антуана сегодня вечером. Если хотите… В-вот… — выпалил он на одном дыхании и, поколебавшись, добавил: — Если, конечно, у вас нет на примете никого другого.

— Спасибо, дружище, сам знаешь, что никого нет… Так великодушно с твоей стороны…

— Вы мне не доверяете? — в запальчивости воскликнул Огюст. — Боитесь, что я потерял форму?

— Ну что ты! Наоборот, это большая честь для нас…

— Но тогда почему?.. — не унимался клоун, и тут он почувствовал, что невольно затронул какую-то щекотливую тему.

— Ммм, дело в то-о-ом, — растягивая слова, начал неохотно директор. — Понимаешь, тут такое дело… мы тут уже говорили. Ты — кумир, тебя помнят. И если ты выйдешь… вместо Антуана… черт, ну что я мямлю, как рохля… Да не стой ты столбом и не смотри на меня так! Как тебе объяснить… нам бы не хотелось ворошить прошлое… Понимаешь?

У Огюста защипало глаза. Он схватил директора за руки и умоляюще посмотрел на него.

— Только сегодня! Позвольте мне выйти сегодня, — горячо заговорил он. — Клянусь, я вас не подведу! Вы не пожалеете… Я отработаю… сколько скажете! Неделю, месяц, полгода! Я так давно мечтал об этом… Прошу вас, не отказывайте мне…

Огюст сидел перед зеркалом. Вернулась давняя привычка подолгу всматриваться в свое отражение перед тем, как начать гримироваться. Так ему было проще вживаться в роль. Он смотрел на печальное лицо зеркального двойника и вдруг начинал быстрыми движениями стирать его и наносить новый образ. Тот, который знала публика и который она принимала за настоящее лицо Огюста. На самом деле настоящего Огюста не знал никто, даже его друзья… Впрочем, и друзей-то у него не было. За славу приходилось расплачиваться одиночеством.

1

К вашим услугам (фр.). (Здесь и далее примечания переводчика).

2

К вашим услугам, Боже! (фр.)