Песня синих морей (Роман-легенда) - Кудиевский Константин Игнатьевич - Страница 35

— Здесь такой формы не носят, — добродушно-ласково заметил он. — Не предусмотрена: климат не тот.

Топольков смутился, сунул белый китель обратно в чемодан и надел синий, суконный.

Поезд замедлял ход, вздрагивая на стрелках. Причалы и суда придвинулись теперь вплотную к дороге, и Сергей, не отрываясь, разглядывал надстройки и палубы, читал имена на бортах кораблей… Наконец, поезд остановился. Вместе с носильщиками ворвался в вагон студеный воздух, пахнувший рыбой, гранитом и водорослями.

Иволгина встречали друзья. Топольков вышел вслед за ним из вагона.

— До свиданья, брат-лейтенант. Жаль, не по пути — подвез бы… — И уже совсем не по-генеральски, скорее по-отцовски добавил: — Желаю удачи, хорошего командира и доброго моряцкого имени — кажется, так говорят у вас, моряков?

Иволгин повеселел среди друзей. Удаляясь, он без конца задавал им вопросы.

Проводив его взглядом, Сергей вздохнул. «Вот оно — моряцкое бытие, — с грустью подумал он. — Вечные встречи и вечные разлуки… А генерал, должно быть, умный, сердечный. С таким приятно и радостно служить». За годы учебы он видел немало различных начальников. Были среди них заслуженные адмиралы, опытные моряки и командиры, герои с почти легендарными именами, за которыми в годы войны — знали курсанты — ходили, не задумываясь, матросы в огонь и воду. Люди больших и богатых сердец. Однако многие из них, встречаясь с курсантами, начинали вдруг сухо и монотонно, каким-то казенным, ефрейторским языком читать нравоучения, словно боялись обмолвить лишнее теплое слово, поведать о том, что на флоте, помимо долга и дисциплины, есть еще запах смолы и ветра, рассветные думы, улыбки товарищей, есть, наконец, горячая влюбленность в море, не оговоренная в уставах. Их речь угнетала бесконечным повторением терминов: «должен», «обязан», «соблюдение», «ответственность», Будто и не существовало вовсе прекрасной романтики воинской службы. Бушлаты они называли — обмундированием, шлюпки — плавсредствами, а сигнальные флаги — шкиперским имуществом. Даже тихие, задумчивые минуты корабельных сумерек, наступающие после вечерней поверки, именовали скучно и тоскливо — отходом ко сну… Становилось обидно и горько за этих людей. Обидно потому, что во время практических плаваний Сергей наблюдал их на мостиках и в рубках кораблей и знал, что люди эти веселы и жизнерадостны, отзывчивы и решительны, щедры на шутки и дружбу, что выходы в море для них — не только «учебные задачи», но прежде всего — моряцкие праздники.

Иволгин — не такой. Не побоялся пожелать хорошего командира, не скрывает, что и командиры случаются разные. Да и разговаривал, хоть генерал, не как с младшим офицером, а скорее — как с коллегой… Польстило Сергею и то, что Иволгин сразу, без оговорок и намеков на молодость, признал в нем подлинного моряка.

Он подхватил чемодан и направился к выходу. Шагал через рельсы, через низковатые, будто случайные здесь перроны. Сзади широко развернулся порт. Казалось, он вытеснял железнодорожную станцию, прижимая ее вплотную к горе, на которой, тотчас же за вокзальным забором, начинался город. Рубленые его постройки засматривались через ограду на приходящие поезда и корабли.

На площади, которую мурманчане ласково называют Пятью уголками, расспросил об автобусной остановке. По широкому проспекту — главной улице города — побрел к указанному переулку.

Город поражал прижившимся сочетанием современных домов и улиц с беспорядочным нагромождением нехитрых деревянных построек. Эти постройки тесно ютились друг к другу, поднимались все выше и выше по склонам сопок. Дальше за ними громоздились утесы гранита.

Это был город-труженик, презирающий по молодости лет всякий уют и внешнюю красоту. Он не успел еще обрасти — да и вряд ли когда-нибудь обрастет — тишиною окраин, сонной неторопливостью слободок и предместий, тех рыбацких и матросских слободок, что придают городам на юге впечатление лености и сытой умиротворенности… Казалось, Мурманск построен людьми рядом с портом лишь в силу необходимости, наспех, только затем, чтобы было где перебыть время, не занятое трудом. Город жил биением порта, его ритмом и его заботами. Даже краны городских новостроек вытягивали шеи к берегу, словно завистливо поглядывали на своих портовых собратьев.

Проспект в этот утренний час был немноголюден. Сергей почему-то подумал, что и к полудню, и позже прохожих здесь не прибавится. Видимо, большинство мурманчан постоянно находилось в порту, на палубах ошвартованных пароходов или далеко в море. Главные думы города были о них — об этом свидетельствовали силуэты траулеров и якорей на вывесках учреждений.

До отхода автобуса оставалось минут пятнадцать, но машина уже поджидала пассажиров. Водитель, надвинув на глаза поношенную фуражку-мичманку, дремал в своем застекленном закутке. Девушка-кондуктор беззлобно, скорее даже охотно огрызалась на шутки матросов, устроившихся в концевой части автобуса. Следом за Топольковым вошли еще несколько офицеров — машина постепенно заполнялась. Видимо, все здесь знали друг друга. Перебрасывались вопросами, оживленно беседовали, мало обращая внимания на воинские старшинство и звания. Эту непосредственность с удивлением отметил Сергей: на Черноморском флоте субординация соблюдалась свято и строго, причем не только в корабельной обстановке, на службе, но и на берегу — в парках, в театрах и на бульварах, даже на пляжах. Дух подтянутости и внешнего лоска витал над Черноморским флотом. Благодатные берега манили к себе офицеров, и каждый, кто попадал на Черное море, дорожил своим местом, пуще всего опасаясь перевода на другой флот. Видимо, подобных опасений не существовало здесь, в Заполярье, — и это позволяло людям относиться друг к другу теплей и терпимее. Нелегкие условия службы сближали людей, роднили, дружба помогала им бороться с полярным морем и суровой природой края. «Видимо, на дружбу здесь привыкли полагаться», — подумал Сергей. И еще он заметил, что здесь, на Севере, гораздо больше, нежели на Черном море, сравнительно молодых по возрасту офицеров с высокими командирскими званиями.

Автобус, наконец, тронулся. Он проехал проспектом, уже знакомым Сергею, свернул направо. За окном промелькнула гостиница «Арктика», новые жилые дома. Затем автобус вдруг круто полез в гору, как самолет, набирающий высоту.

С подъема открылся взору внезапно весь город. Он лежал глубоко внизу, вытянувшись вдоль залива, широкий и сумрачный, такой же грубоватый и бесхитростный, как сопки вокруг. Открытый ветрам, сливался с угрюмыми берегами, с заливом и портом, затянутым дымом, сливался не только обликом, по, казалось, и цветом. Даже солнце, светившее в этот день по-летнему щедро, лишь подчеркивало, высвечивало суровую неустроенность города, ту походную, бивуачную неустроенность, которой обычно гордятся воины и первооткрыватели. Многоэтажные здания центра высились островным архипелагом над безликим однообразием деревянных улиц и крыш. Эти улицы, уступами карабкаясь в гору, наслаивались одна над другою от самого залива, и потому отсюда, с высоты, казалось, будто улицы выброшены на берег штормом или намыты тяжелыми кольскими волнами.

Автобус еще раз круто повернул — и город исчез; перед глазами остались лишь серый гранит, поросший небогатой зеленью, да блеклое, скупое на краски небо севера. Дорога теперь шла по горному плато. Синеватые сопки вдали, проcветы залива меж ними, даже дымка над океаном — все чудилось лежащим гораздо ниже горизонта.

Молодой офицер, сидевший впереди Сергея, поднял воротник тужурки, явно собираясь вздремнуть.

— Что, со свидания? — спросил его кто-то участливо. Офицер лениво, с ворчливой усталостью ответил:

— С него… Третий месяц встречаюсь, а поцеловаться негде: все светит и светит, проклятое, — кивнул он на солнце. — Вчера проводил домой около часу ночи, а возле ее парадного — мальчишки в футбол гоняют. Это в час-то ночи! — Он снова посмотрел на солнце и уже с мечтательной злостью добавил: — Навести бы на него орудие да чесануть бы двойным уступом!