Журавли и цапли . Повести и рассказы - Голышкин Василий Семенович - Страница 54

Светило солнце. В небе, как дирижабль на приколе, висело одинокое облако. Деревья, утомленные богатыри, дремали, не шелохнувшись, уставив в небо пики стволов. Ни шороха, ни звука… Только слышно, как комары, безумные музыканты, налетая неведомо откуда, рвут над ухом струны.

И это было все, что нарушало жаркую окрестную тишину. Это да еще шлепки, которыми награждали себя Леня и Витя, когда комары от музыкальных упражнений переходили к исполнению своих прямых обязанностей.

Но этих звуков природе явно не хватало, и она родила еще один, тревожный. Источником его стал Витя, шагавший впереди.

— Ленька… Смотри… Что это, а?.. — испуганно крикнул он и остановился.

Леня догнал друга и, разглядев то, на что указывал Витя, удивленно свистнул. Именно удивленно, а не испуганно. Потом, когда опасность дошла до его сознания, он тоже испугался. Но это потом. А в ту минуту, когда он увидел ее, эту яму, он просто удивился. Яма и рельсы над нею, как струны над розеткой в гитаре. Рельсы вместе со шпалами… Это было так нелепо, неправдоподобно, что он не только свистнул от удивления, но и еще как-то странно засмеялся, как смеялся бы над человеком, стоящим на голове посреди людной улицы. Но смех замер у него на губах, едва он осознал грозящую опасность: яма… Рельсы над ямой… поезд… Сердце у него отчаянно забилось: что де-лать? что де-лать? что делать?.. Витя! Может быть, он знает? Леня беспомощно оглянулся и — глазам своим не поверил, увидев улепетывающего друга. «Струсил? Не может быть…»

Этого и не было. Витя, он сам потом об этом рассказывал, не струсил, нет. Просто он раньше Лени осознал опасность и, не полагаясь на свои силы, кинулся назад, на станцию, в школу, за помощью. И хотя многие потом упрекали его за это («Струсил, струсил, струсил…»), сам Витя не осуждал себя, нет. А за что? За то, что кинулся за помощью? Да, конечно, не будь Лени, могло случиться ужасное — катастрофа! Но ведь Леня был. И он, Витя, учел это, кинувшись за помощью…

Учел. Ничего он не учел. Встретился лицом с настоящей, а не воображаемой опасностью и не принял боя, побежал звать на помощь.

А Леня? Леня, если честно, сперва хотел последовать за другом. Завопит трус: «А-а-а…», задаст стрекача, и полроты, если в роте необстрелянные новички, — за ним.

К счастью, Леня принадлежал ко второй половине роты, к той, что если и бежит, то только вперед, на врага.

Вот он враг — яма. Разинула пасть. А он? Что он может один, маленький и беспомощный?

Леня заревел. И оттого, что заревел, стал вдруг лучше соображать. Мысли, как молнии, засверкали в голове и высветили спасение. Леня сорвал с шеи красный галстук и, размахивая им, как флагом, побежал, до боли в глазах выглядывая поезд и до боли в сердце опасаясь его увидеть. Но поезда не было, и это радовало Леню. Хорошо, что нет. Хорошо… Чем больше он пробежит, тем лучше.

Леня бежал, размахивая галстуком и захлебываясь криком. Потом вдруг спохватился: зачем кричит? Разве поезд его услышит? Не услышит, хоть лопни от крика. А увидеть? Увидеть его с поезда могут? Леня и в этом усомнился. Маленький, могут и не заметить. А надо, чего бы это ни стоило, надо, чтобы заметили. Иначе…

О том, что будет «иначе», Лене не хотелось думать, и он бежал и бежал, жалея, что не может поджечь себя и хотя бы этим привлечь внимание машиниста. Поджечь себя… В этой нелепой мысли было что-то нужное… Но что, что? Ага, есть! Леня остановился и, тяжело дыша, стал ощупывать себя. Может, хотел убедиться, что не рассыпался по дороге? Не то. Искал зажигалку, которой, тайком от учителей, удивлял одноклассников. Интересная вещь. Брат-моряк из-за границы привез. Вроде пистолетика. Но стреляет не пулями, а огоньком. Огонек! Вот что ему сейчас нужно. Огонек и стог сена. То и другое вместе. Вот он, огонек, зажигалка-пистолетик. А вот и стог сена справа от полотна, царь-колоколом. Молчишь, безъязыкий? Сейчас загудишь. От огня.

И Леня, подгоняемый отчаянием (не успеет!), стал охапками таскать сено на рельсы.

Натаскал. Поджег. Отпрянул… Хорошо горит, гудит, как колокол. Жаль, быстро горит. А быстро нельзя. Может сгореть до поезда. Ничего, у него в запасе еще стог, вон там, слева от полотна. А чтобы сено небыстро горело, он в огонь травы подбросит.

Так и сделал. От травы — дым столбом. Давай, дым, кричи поезду «стой!»..

И поезд услышал. Леня даже не заметил, как он подошел. Тащил охапку травы и вдруг увидел: он тут! Стоит целый и невредимый, вагоны, как крашеные яйца, один к другому, и от поезда к нему бежит человек — не человек, человечище, великан-машинист. Подбежал, навис над Леней, как гора, злой:

— Ты что это, а?

Лене бы испугаться, прибьет еще, не разобравшись, но он даже не подумал об этом. Схватил машиниста за руку и как безумный потащил за собой, приговаривая:

— Там… Яма…

И вот он уже над ямой, человек-гора. Смотрит, и губы у него, большого, начинают дрожать. Побелели даже. Да и есть отчего. Машинист встал, огромный, сгреб Леню и трижды поцеловал.

Леня удивился: был человек-машинист белым, и вдруг стал черным. Осмотрел себя и понял — от него стал черным. Сам он, с ног до головы, черен от огня и дыма. Ладно, пусть. Дома отмоется. Не до себя сейчас. Как с ямой быть?

— Вот что, герой, — услышал он голос машиниста, — беги на станцию и… Постой, не надо уже…

Леня оглянулся и как-то сразу заметил, что все вокруг пришло в движение. Облачко-дирижабль, сорвавшись с места, весело поплыло куда-то. Деревья-богатыри, грозя кому-то, затрясли пиками стволов. Со стороны станции к месту происшествия бежали люди. Впереди… да, впереди — он узнал его сразу по школьной фуражке, которая то и дело сползала на глаза, — бежал Витя.

Эхо Петрова лога

В детстве у каждого из нас было свое эхо. Нет, не совсем так. У каждого из нас был позывной, на который отзывалось эхо. У меня — паровоз, у Вани, мальчика с рыжим ухом, — веснушки почему-то особенно густо высыпали у него на левом ухе, — автомобиль, у причесанного Вити, всегда мечтавшего о малосбыточном, — самолет. Своим происхождением наши позывные были обязаны профессиям наших отцов: моего — машиниста и Ваниного — шофера. Витин позывной ничего общего не имел с тем, чем занимался его родитель. Он был парикмахер и испытывал на сыне новые прически. Витя всегда задавался перед нами этими своими прическами. Мы втайне завидовали ему, но виду не подавали, наоборот, высмеивали как могли. И доводили Витю до того, что он сам начинал презирать папины прически. Вот тогда назло нам он и выбрал себе позывной — самолет. Это, конечно, было смело, но мы простили Вите его позывной. Почему? Потому что не верили в то, что причесанный Витя когда-нибудь станет летчиком. Скорее петухи научатся нести яйца… Слишком необыкновенным, по нашим понятиям, надо было быть, чтобы стать летчиком! А в Вите все было очень-очень обыкновенным. Все, кроме прически.

Что касается нас, меня и Вани, то мы претендовали на малое, но зато уж отстаивали это малое как могли, на кулаках доказывали превосходство своих будущих профессий.

А теперь о наших эхо.

Утром за столом, энергично почавкав и пожевав для вида того-другого, мы вдруг, будто вспомнив что, испуганно ахали и опрометью кидались к двери. И пока потрясенные родители молча переговаривались взглядами, недоумевая, что такого ужасного мог вспомнить их сын, — след этого сына успевал давно простыть.

Задами садов и огородов мы пробирались к лесу и, войдя в него, тревожно замирали: в лесу человеку всегда почему-то жутковато. Потом, подбадривая друг друга локтями, шли дальше.

Оранжевым петухом у сосны на насесте дремало солнце. Удалой танцор-ветерок ходил вприсядку по выжженной солнцем полянке, и было видно, как у него из-под каблуков вихрем взлетали лесные соринки. По-куражась, ветерок уходил спать в чащу и замирал. А мы шли, и лес вдруг расступался и открывал нам свою главную тайну — Петров лог, узкое лесное ущелье по обе стороны которого, как на террасах, росли деревья.