Великий Бисмарк. Железом и кровью - Власов Николай - Страница 32

Насколько реалистичными были эти рекомендации? Принесли бы решительные действия успех в ситуации, когда значительная часть германской общественности рассматривала бы предложенную Бисмарком активность как удар в спину «единокровной» Австрии? Видел ли сам Бисмарк определенную долю авантюризма в своих предложениях? По мнению ряда исследователей, он вел достаточно тонкую игру, предлагая смелые альтернативы исключительно для того, чтобы дискредитировать находившихся у власти людей из «партии еженедельника» и тем самым проложить себе дорогу к ответственным постам. На самом деле, если отбросить существующий в умах многих историков тезис о безошибочности действий Бисмарка, можно предположить, что его оценки текущей ситуации были не совсем реалистичными, он переоценивал силу австрофранцузских и русско-австрийских противоречий, а также мощь немецкого национального движения, позиции которого на юге Германии были далеко не доминирующими.

В любом случае, Бисмарк весьма болезненно реагировал на происходившее в Пруссии. Он писал сестре, что перестал читать внешнеполитический раздел «Крестовой газеты», поскольку «эта законченная тупость не представляет интереса даже для врача»[155]. В письме Иоганне он высказывался следующим образом: «Наша политика приводит меня в дурное настроение; мы остаемся челноком, который бесцельно носится по собственным волнам под порывами чужих ветров; и это грубые и дурно пахнущие ветра. Как редки все же самостоятельные люди в столь примечательной нации, как наша»[156]. В свою очередь, противники Бисмарка жаловались на то, что он слишком своевольно ведет себя в Петербурге. В итоге Шлейниц вынужден был в конце июня направить ему пожелание «во внеслужебных разговорах и отношениях по возможности оставаться на позициях своего правительства»[157]. То есть, попросту говоря, не критиковать действующее министерство за его спиной.

Неизвестно, чем бы все это закончилось, но события развивались слишком быстро. 4 июня при Мадженто австрийская армия была разбита франко-итальянскими войсками. 24 июня последовало аналогичное по своим результатам сражение при Сольферино. Пруссаки сначала мобилизовали 14 июня шесть армейских корпусов, затем всю свою армию и в начале июля двинули ее на Рейн. Одновременно в бундестаг было внесено предложение о создании союзной обсервационной армии из контингентов южногерманских государств. Но было уже поздно. Активного вмешательства Пруссии не хотел никто – ни французы, ни австрийцы. Против войны выступал и прусский министр иностранных дел Шлейниц. 8 июля на коронном совете в Берлине разгорелись горячие споры. Они оказались беспредметными: 8 июля было подписано перемирие в Виллафранке, согласно которому Австрия отказывалась от Ломбардии. Пруссия вновь оказалась не у дел – затратив большие средства на мобилизацию, не оправдав надежд немецких патриотов, не использовав положение в своих государственных интересах.

Ситуация для Пруссии до боли напоминала ту, которая сложилась в ходе Крымской войны. Это касалось и Бисмарка – и тогда, и сейчас его рекомендации остались голосом вопиющего в пустыне. Как писал Л. Галл, в обоих случаях «он всеми силами пытался заставить прусскую политику использовать происходящие изменения, не обращая внимания на краткосрочные цели и интересы, не беспокоясь о том, что ее действия могут разрушить благоприятную для контрреволюции расстановку сил в Европе. Оба раза ему это не удалось. Напротив, он существенно увеличил число своих политических противников и, по общему мнению, свел практически к нулю надежду занять пост, который позволил бы ему решающим образом влиять на внешнюю политику Пруссии. Его репутация – не только реакционера, но и беспринципного авантюриста, не знающего меры и, возможно, даже не имеющего четкой цели, – значительно укрепилась. Но в то же время он прошел суровую школу аутсайдера, от провала и неудачи к новому и новому обдумыванию и совершенствованию своей концепции»[158]. Этот опыт пригодился ему в дальнейшем, когда он был назначен главой прусского правительства.

Однако пока что Бисмарку было не до политики. В июне 1859 года он сильно простыл в сравнительно холодном и сыром петербургском климате и некоторое время страдал от ревматических болей. Кроме того, напомнила о себе старая рана на ноге, полученная в 1857 году на охоте в Швеции в результате падения со скалы. Очевидно, что причиной недомоганий было в большей степени все то же нервное напряжение, чем какие бы то ни было внешние факторы. Как писал Х. фон Кроков, «Бисмарк, несмотря на свою внешнюю толстокожесть, был в высшей степени чувствительным человеком. Его душевные переживания очень быстро и сильно отражались на физическом состоянии»[159]. Дипломат и сам отдавал себе в этом отчет. «Болезнь, ревматически-гастро-нервозная, – писал он сестре, – поселилась в районе печени, и врачи боролись с ней кровососными банками и шпанскими мушками и горчицей по всему телу, однако в итоге мне удалось, после того как я уже наполовину переселился в иной мир, убедить медиков, что мои нервы были ослаблены непрерывной напряженной деятельностью и раздражением в течение восьми лет, и дальнейшие кровопускания попросту сделают меня слабоумным. (…) Но моя крепкая натура быстро справилась, особенно с тех пор, как мне в умеренных дозах прописали игристое вино»[160]. Сложнее было с ногой, из-за которой Бисмарк чуть не отправился на тот свет. Приложив рекомендованный немецким врачом пластырь к больному месту на ноге, он вскоре почувствовал сильную боль. Прибывший медик попытался осуществить легкое хирургическое вмешательство, которое окончилось тем, что оказалась повреждена вена. Одно время Бисмарк даже подозревал, что стал жертвой коварства австрийцев, которые подкупили врача. Как оказалось впоследствии, врач был на самом деле сыном кондитера, который никогда не сдавал экзаменов и являлся, по существу, нахальным самозванцем. В июле дипломат отправился на корабле в Берлин, чтобы продолжить лечение. Несмотря на прогнозы российских медиков, которые предрекали ампутацию ноги, ему удалось поправиться, однако на это потребовалось около двух месяцев. Это время Бисмарк провел в основном на водах.

В сентябре он встретился с регентом в Баден-Бадене и принял участие в совещаниях монархов Германского союза. Кроме того, был продолжен диалог с Унру, который выразил готовность от имени национального движения сотрудничать с прусским государством, однако предупредил, что «мы ничего не будем делать в прусско-германских интересах, если прусское правительство бросит нас на произвол судьбы»[161]. Бисмарк довел эту точку зрения до сведения министра иностранных дел Шлейница. Однако последний, хотя и приветствовал доброжелательный настрой либералов, к самой идее сотрудничества с национальным движением отнесся настороженно. Шанс не был использован. С этого момента авторитет Бисмарка среди деятелей «Национального союза» начал неуклонно падать.

В октябре 1859 года Бисмарк отправился вместе с Вильгельмом на встречу с Александром II в Варшаве, чтобы затем вернуться в Петербург. Однако проблема с ногой вновь напомнила о себе. На пути в российскую столицу вместе с семьей он в начале ноября навестил своего друга Александра фон Белов в его имении Хоэндорф. Здесь у Бисмарка оторвался тромб, закупоривший ранее поврежденную вену. К этому добавилось воспаление легких. «Врачи считали мою болезнь смертельной, но я выздоровел, прохворав несколько месяцев»[162]. На самом деле боли были настолько сильными, что Бисмарк в какой-то момент воспринимал возможную смерть как желанное избавление от страданий. Однако могучий организм одержал победу, хотя она далась ему нелегко. Окончательное выздоровление произошло весной 1860 года, причем только в марте семья смогла покинуть Хоэндорф.

Однако уже вскоре Бисмарк включился в активную политическую деятельность, принимая участие в заседаниях палаты господ прусского ландтага. Он всячески откладывал свой отъезд в Петербург, рассчитывая получить пост в правительстве. Однако Вильгельм не хотел вводить явного реакционера в состав кабинета «Новой эры»: «Не хватало еще взять в министерство человека, который поставит все на голову»[163]. Тем не менее в апреле он вызвал к себе Бисмарка и Шлейница и попросил их высказать свои взгляды на внешнюю политику. Посол заявлял, что необходимо сотрудничество с Россией и немецким национальным движением против Австрии, министр защищал взаимодействие с Австрией против французской угрозы. Выслушав обоих, регент заявил, что в министерстве иностранных дел все останется по-прежнему, чем весьма расстроил Бисмарка, метившего в кресло своего начальника. По свидетельству Теодора фон Бернгарди, дипломат в тот момент активно искал контакта с либералами и «заявлял каждому, кто был готов его слушать, что его не поняли, даже оклеветали – по сути, он настроен либерально»[164]. Из этой попытки тоже ничего не вышло. За Бисмарком к тому моменту закрепилась репутация «бонапартиста», которая вредила ему одинаково как среди консерваторов, так и в лагере их противников. Он постепенно попадал в изоляцию, и это наполняло его унынием: «Так мне и надо, не стоит полагаться на людей. Я благодарен всему, что заставляет меня обратиться вовнутрь»[165]. И в то же время он пытался восстановить контакты как с национальным движением, лидерам которого заявлял, что идет с ними одним и тем же курсом, и с окружением регента, где он предпринимал значительные усилия, чтобы развеять слухи о своих симпатиях к Франции.