Великий Бисмарк. Железом и кровью - Власов Николай - Страница 34

Гораздо более откровенно он высказывался в своем письме военному министру Альбрехту фон Рону, с которым его связывала старая дружба. «Мне кажется, наша главная ошибка заключалась в том, что мы действовали либерально в Пруссии и консервативно за рубежом. (…) Только изменения нашей внешнеполитической линии могут, на мой взгляд, защитить позиции короны внутри страны от натиска, который он в длительной перспективе не сможет выдержать», – писал он. Решение внутриполитических конфликтов должно быть осуществлено путем активной политики в германском вопросе. И далее – слова, которые, несомненно, глубоко потрясли бы прежних покровителей Бисмарка: «Из монарших домов от Ганновера до Неаполя ни один не поблагодарит нас за наши симпатии, и мы практикуем по отношению к ним чисто евангельскую любовь за счет безопасности собственного трона. Я верен своему князю вплоть до Вандеи, но по отношению ко всем остальным я не чувствую ни в единой капле своей крови даже тени желания пошевелить пальцем во имя их спасения»[174].

В октябре 1861 года Бисмарк присутствовал на коронации Вильгельма в Кенигсберге. «Король избегал говорить со мной о политике, опасаясь, вероятно, прослыть реакционером, имея дело со мной.(…) Он считал меня фанатичнее, нежели я был на самом деле», – писал Бисмарк много лет спустя в своих воспоминаниях[175]. Ощущение, что события чем дальше, тем больше развиваются без его участия, усугублялось продолжающимися недугами. То ли болотистый климат Петербурга, то ли постоянное нервное напряжение, то ли не до конца покинувшие прусского посла болезни способствовали тому, что его здоровье находилось не в лучшем состоянии. Хронические боли в желудке, бессонница, ослабленный иммунитет – все это вызывало депрессию. В январе 1862 года Бисмарк писал сестре: «Для меня уже все слишком поздно, и я просто продолжаю выполнять свой долг (…) Моя болезнь сделала меня внутренне столь изможденным, что у меня нет больше необходимой энергии для действий в меняющейся обстановке. Три года назад я еще был годен на то, чтобы стать министром, теперь я думаю об этом как больная скаковая лошадь, которая должна перепрыгивать препятствия. Еще несколько лет я должен буду оставаться на службе, если проживу этот срок. Через три года закончится аренда Книпхофа, через пять Шенхаузена, но я пока не знаю, где буду жить, если уйду в отставку. (…) Перед министерским постом у меня страх как перед холодной ванной»[176]. В течение всех трех неполных лет своего пребывания в Петербурге он время от времени играл с мыслью вернуться к образу жизни сельского юнкера, покончив с государственной службой. В одном из своих писем Бисмарк говорил о том, что его склонность к политике не столь уж и велика и он готов расстаться с ней без особого сожаления.

Однако это были лишь временные перепады настроения. На самом деле Бисмарк стремился к активной деятельности, пребывание в Петербурге казалось ему слишком скучным. Фридрих фон Гольштейн, на тот момент младший чиновник в прусском посольстве, впоследствии ставший одной из самых влиятельных фигур германской внешней политики, вспоминал, что его шеф производил впечатление крайне неудовлетворенного человека: «Он не смеялся, даже если рассказывал комические истории. (…) В его высказываниях чувствовалось, что деятельность и жизнь для него – одно и то же»[177]. На тот момент Бисмарк уже предполагал, что ему предстоит новое назначение – летом 1861 года ему сказал об этом лично министр иностранных дел. К тому же внезапно для себя он оказался в центре внимания петербургского придворного общества – до российской столицы дошли слухи о скором назначении Бисмарка главой правительства. Через некоторое время эти слухи наконец-то стали реальностью, но до того момента дипломату пришлось пережить еще несколько довольно напряженных месяцев.

Глава 6

На берегах Сены

Пока Бисмарк находился в столице Российской империи, в Пруссии разворачивались драматические события, которые в конечном итоге проложили ему путь к власти. Речь идет о так называемом «военном конфликте».

Военное законодательство, принятое в Пруссии в период «Освободительных войн» и просуществовавшее до конца 1850-х годов, предусматривало комплектование армии на основе всеобщей воинской повинности. Ежегодно происходил набор 40 тысяч новобранцев, которые служили 3 года в рядах действующей армии, а затем находились 2 года в резерве и 14 лет в ландвере (на русский язык этот термин часто переводился как «ополчение»). В случае войны действующую армию образовывали как линейные войска, так и ландвер первого призыва, образовывавший собственные формирования.

К рубежу 1850–1860 годов это законодательство явно устарело. Рост населения Пруссии (более чем в полтора раза за 40 лет) не повлек за собой соответствующего увеличения призывного контингента, и все большее количество молодых людей оставалось вне армейской службы, размывая тем самым систему всеобщей воинской повинности. Прусское правительство неоднократно пыталось решить эту проблему за счет сокращения срока службы в действующей армии, но к 1856 году трехлетний срок службы был окончательно восстановлен. К тому же система, при которой ополчение-ландвер становилось в случае войны частью действующей армии, являлась на тот момент анахронизмом с военной точки зрения и содержала в себе множество отрицательных черт как для боеспособности армии, так и для экономики страны. Плохо обученные ополченцы заведомо не могли сражаться наравне с линейными войсками.

Это прекрасно понимали как прусская военная верхушка, так и фактический руководитель страны, принц-регент Вильгельм. Идеи о необходимости военной реформы возникли непосредственно после революции 1848–1849 годов, а первые проработки ее проекта относятся к 1857 году. В июле следующего, 1858 года генерал Альбрехт фон Роон по поручению Вильгельма представил ему памятную записку, озаглавленную «Замечания и проекты к отечественной военной организации». Основной идеей Роона было удвоение состава армии мирного времени с одновременным исключением ландвера из числа действующих войск. Отныне ландвер должен был использоваться исключительно для пополнения резерва и комплектования гарнизонов внутри страны.

Однако не только чисто военными потребностями обосновывал Роон необходимость радикальной реформы. Ландвер, по его мнению – разделявшемуся и самим Вильгельмом, – являлся «политически неправильным институтом», абсолютно ненадежным «в случае наверняка предстоящих нам политических смут и неурядиц»[178] и представляющим угрозу сильной монархической власти. Именно в таком качестве, с точки зрения правящих кругов Пруссии, ландвер проявил себя в ходе революционных событий 1848–1849 годов. Люди, входившие в его состав, были не солдатами, а штатскими по своему образу мышления, и с такой армией король не мог, по мнению Роона, чувствовать себя хозяином в собственном доме. Таким образом, помимо чисто военной, предстоявшая реформа преследовала еще и четко обозначенную внутриполитическую цель, занимавшую в списке основных задач, которых правительство надеялось достичь новым законопроектом, едва ли не первое место. Войско должно было превратиться в послушный инструмент своего командования (то есть, в конечном счете, прусского короля), утратив последние черты демократического устройства, стать в определенном смысле таким же, каким оно было при Фридрихе Великом, – личным инструментом монарха, никак не связанным с политикой. Как заявил Вильгельм 8 ноября 1858 года, «прусская армия должна быть могучей и уважаемой, чтобы в случае необходимости лечь на чашу весов в качестве значительной политической силы»[179]. Помимо всего прочего, вооруженным силам предстояло стать инструментом милитаризации общественного сознания, воспитывая все новые поколения граждан, для которых солдатское повиновение властям являлось бы аксиомой. Обеспечение независимости войска от народа и парламента являлось одной из важнейших задач законопроекта.