Затворник. Почти реальная история - Кузнецов Сергей Борисович - Страница 14

– Оксана, привет!

– Фолик, папа вернулся, – послышался из глубины квартиры ее голос, и вот она появилась сама: уютная, домашняя, в халате.

Следом за ней, зевая и потягиваясь на ходу, неспешно вышел их кот Фолик, Фолиант (Фолиант Максимилиан Амадей Мурзик Шестнадцатый, как однажды сымпровизировал Померанцев), огромный, шикарный, хитрющий, но очень добрый бело-синий с дымчатым голубоватым отливом перс, подаренный Оксане крошечным комочком на день рождения подругой, когда Костя еще только за ней, Оксаной, ухаживал. «Всем ты хорош, – говаривал коту Санчо, когда сытый Фолик, урча, как советский холодильник «ЗИЛ», угревался у него на коленях, – одно меня смущает. Голубоват ты, братец. Во всяком случае, по окрасу. А может, и не только». «Наговариваете вы на нашу семью, – тут же со смехом цитировала Оксана. – Грех это».

Фолиант потерся о ноги хозяина и, будто просто так, ни за чем, прошествовал в кухню – наслаждаться запахами.

– Откуда так поздно? – спросила Оксана.

– К маме заезжал.

– Раздевайся. Ужинать, или тебя покормили?

– Ну разве мама могла отпустить меня без ужина? Чаю поставь.

Оксана отправилась на кухню, что-то строго сказала коту и, пока Костя переодевался и вешал костюм, гремела чашками и тихонько напевала. Ее мужчинам – Косте и Фолианту – нравилось, когда она в таком настроении.

Он умылся и сел за стол. Перс немедленно вспрыгнул ему на колени и, пошебуршавшись, угнездился. Себе Оксана заварила зеленый чай, Косте – пакетик «Липтона». Он любил горячий, она же обязательно разбавляла прохладной кипяченой водой. Но пить чай вечером на кухне любили оба.

– Как мама? – спросила она, подвигая ему вазочку с зефиром.

Кот внимательно следил за ее манипуляциями. Егоров с удовольствием откусил от целой кипельно-белой воздушной зефирины; Оксана осторожно разделила ее пополам, потом каждую половинку разрезала маленьким ножом еще на две части. Четвертинку поднесла к носу Фолианта, он понюхал, открыл рот, съел, а потом будто бы кивнул в знак благодарности.

– Нормально. Я сегодня понял, что она знала о моем увольнении. Ты ей все-таки сказала?

– С ума сошел? Ты же просил не говорить...

– Просто я знаю, как она умеет выведывать. Не захочешь – проболтаешься.

Он пил аккуратно, из чашки, маленькими глотками. Она – с чайной ложечки, хотя ей вовсе не было горячо. Кот время от времени приоткрывал один глаз и поглядывал то на хозяина, то на хозяйку.

Почему мы вместе, мелькнула у него мимолетная мысль, когда он поднял на нее взгляд. Наверное, вот поэтому: мы любим одно и то же... чуть по-разному. В этом – высший кайф. Невероятное везение – встретить ее!..

– Звонил твой друг, – сказала она через некоторое время, когда мыла чашки и блюдца под мощной и шумной струей; он никогда не пускал воду так сильно.

– Который?

– Лекс Померанцев. Спрашивал, не нужно ли чем помочь. Деньгами, например.

– И что ты ответила?

– Поблагодарила. Обещала, что ты перезвонишь, – она улыбнулась ему. – Завтра.

А в ночь с 18 на 19 февраля, на предпоследний рабочий день, ему приснилась Книга.

Глава 4

В этом маленьком пыльном провинциальном городке лето – самая изнуряющая пора. Оно здесь начинается рано, много раньше, чем в столицах, в мае... А пожалуй, и в конце апреля. Ни ветерка, ни облачка, ни капли дождя. В зное замирало все: сама природа, люди, животные. Не хотелось есть, пить, двигаться, разговаривать. Июнь превращал городок в белый ад. Тополя здесь сроду не стригли, и на три недели окружающее пространство обнимало огромное облако пуха. Пух не летел и не падал – он висел в воздухе, моментально набиваясь всюду, куда только мог. Общение всего живого на этот период вне помещений прекращалось вовсе; собаки, рискнувшие поругаться во дворе, потом долго и натужно кашляли, хрипели, выплевывая, как фокусник на сцене, клочья пуха.

Здесь было уютно, пожалуй, в любое время года, но летом – невыносимо. Река и озера – прилично в стороне, до них еще добраться. Взрослые предпочитали отсиживаться по домам, пить ледяное пиво и «Ситро» местного производства. Мальчишкам, им что: вскочили на велики и понеслись сквозь белую пелену по разбитому асфальту, сжимая зубы, щурясь и дыша носом куда-то в подмышку, чтобы не забился в ноздри пух. Игра у них такая – кто быстрее долетит до песчаного карьера, когда город во власти тополиного пуха.

Пряно-сладкий запах стоит над городом, тянется над садами; от него кружится голова и пересыхает в горле. Небольшой, но прохладный зал единственного на весь город кинотеатра сегодня пустует, и киномеханик вынужден отменить сеанс.

Конец июня. Жара за тридцать. Полдень.

Маленький, облезший автобус УАЗик подкатил к остановке, заскрежетал-громыхнул дверцами. Нет никого, никто не сядет... кроме, пожалуй, того странного человека в костюме, белой рубашке и галстуке, немилосердно потеющего, с двумя чемоданами. Щурясь от яркого солнца, сверкая покрасневшими залысинами, он поставил два туго набитых, видавших виды чемодана в салон, влез сам и сразу достал из кармана пиджака платок, принялся шумно вытирать им лицо и шею. Автобус шел через пух к станции, как подводная лодка в пучине, только при этом еще скрежетал и покачивался. Две сидящие впереди, у кабины водителя, лубочные старушки молча глядели на странного пассажира.

А он глядел в окно, почти не видя города за пуховой завесой.

Он уезжает. Уезжает...

На каждом ухабе салон автобуса сотрясался, дребезжа, и трое пассажиров сотрясались вместе с ним. Два чемодана странного человека выглядели (наверное, и были) тяжелыми, а сам он, беспрестанно обтирающий платком красное лицо и лоб с залысинами, сильно опаздывающим... Уже опоздавшим.

Автобус остановился на большом безлюдном пустыре у железнодорожной станции. Пассажир выронил платок, подхватил чемоданы и, провожаемый изумленными взглядами двух старушек и прищуренным – усатого водителя, вывалился из салона. Автобус еще несколько положенных минут постоял с открытыми дверями, потом скрипнул ржавыми створками, закрыл их и, урча и переваливаясь, неторопливо сделал по пустырю круг почета и покатил обратно к городу.

Конечно, человек опоздал. Он вбежал на изжаренный солнцем, белоснежный от пуха перрон, тяжело дыша и отплевываясь, и не увидел сквозь пелену даже хвоста поезда.

Он стоял и беспомощно оглядывался по сторонам. Часы показывали, что он успел вовремя. То ли поезд ушел раньше, то ли вообще – никакого поезда не было.

Он присел на скамейку здесь же, на перроне, этот опоздавший пассажир, вяло отмахивался от пуха и лениво поворачивал голову то в одну, то в другую сторону.

Он смутно догадывался, что поезда для него не будет, но все равно сидел и ждал.

Один.

Опоздавший пассажир.

Книга приснилась ему в виде огромного разноцветного, переливающегося, пульсирующего шара, висящего без опоры в пустом сером пространстве. Шар медленно поворачивался. На поверхности его вспыхивали слова, фразы и целые абзацы.

За время сна – часов шесть или чуть больше – у Кости была возможность прочесть всю Книгу. Она намертво, навсегда отложилась в его голове и совершенно очаровала Костю. В жизни он не читал ничего совершеннее, а уж за последние годы он одолел немалое количество книг.

Конечно, в ней кое-чего не хватало. Но, во-первых, Егоров догадывался или даже знал, чего именно, а во-вторых, понимал, что сочинить недостающее должен именно он.

Именно он напишет эту Книгу. Впрочем, применительно к данной ситуации сказать так – значит слукавить; кто-то (Бог, очевидно) ее написал, создал... ведь откуда-то она явилась Косте! А он просто передаст ее людям. Пока она существует только в его сне и его голове...

...Следующей ночью, на последний рабочий день 20 февраля, она приснилась ему снова. В прежнем виде. Разве что в содержании были целые куски, отсутствовавшие в прошлый раз, расцветившие повествование новыми, необычными и неожиданными, чудесными красками.