Беседы за чаем - Джером Клапка Джером - Страница 8

IV

— Который час? — спросила выпускница Гертона.

Я взглянул на часы:

— Двадцать минут пятого.

— Точно? — спросила выпускница Гертона.

— Абсолютно, — ответил я.

— Странно, — пробормотала она. — Этому нет объяснения, но всегда получается именно так.

— Чему нет объяснения? — спросил я. — Что странно?

— Это немецкое суеверие, — объяснила выпускница Гертона. — Я узнала о нем, когда училась. Если в любой компании над столом повисает полная тишина, происходит это всегда в двадцать минут какого-то часа.

— Почему мы так много говорим? — пожелал знать малоизвестный поэт.

— Если на то пошло, — указала светская дама, — я не думаю, что мы — лично мы — много говорим. По большей части мы слушаем вас.

— Тогда почему я много говорю, если вы предпочитаете такой вариант? — продолжил малоизвестный поэт. — Если бы я говорил меньше, кому-то из вас пришлось бы говорить больше.

— Кто-нибудь воспользовался бы предоставленным шансом, — согласился философ.

— Вероятнее всего вы, — повернулся к нему малоизвестный поэт. — Потеряло бы или приобрело от этого наше приятное времяпрепровождение, не мне судить, хотя мнение на этот счет у меня есть. Главное, чтобы поток разговора не прерывался. Ведь так?

— У меня есть один знакомый, его фамилия Лонгруш, — начал я свой рассказ. — Возможно, вы тоже его знаете. Он не совсем зануда. Зануда ожидает, что вы будете его слушать. Этому человеку совершенно без разницы, слушаете вы его или нет. Он не дурак. Дурак иной раз забавен, Лонгруш — никогда. Он знает все, какой бы ни была тема, ему всегда есть что сказать. Он говорит, как шарманка перетирает музыку: монотонно, уверенно, без устали. Начинает, как только вы встаете или садитесь рядом с ним, вещает без перерыва, пока не уезжает в кебе или омнибусе к следующей своей остановке. Как и в случае с его прототипом, валик с шипами-кулачками меняется примерно раз в месяц, чтобы соответствовать текущей моде. В январе он повторяет вам шутки Дэна Лено или знакомит с мнением других людей о картинах старых мастеров в Гилдхолле. В июне пространно делится мыслями на предмет Академии или соглашается с тем, что большинство людей по большей части говорят об опере. Если на мгновение забыть, — для англичан это простительно — зима сейчас или лето, для того, чтобы вспомнить, достаточно дождаться, пока Лонгруш с энтузиазмом заговорит о крикете или футболе. Он всегда в курсе последних событий. Новая постановка Шекспира, самый свежий скандал, человек часа, важнейшее событие ближайших семи дней — Лонгруш готовит свой валик с вечера. Когда я только начинал работать журналистом, мне приходилось каждый вечер писать для провинциальной ежедневной газеты колонку, которая называлась «Что говорят люди?». От редактора я получил четкие инструкции. «Мне не нужно ваше мнение; я не хочу, чтобы вы упражнялись в остроумии; не важно, находите ли вы в этом что-то интересное или нет. Мне нужна полная достоверность, я хочу знать, что говорят люди». Я попытался отнестись к заданию добросовестно. Сохранял все слова-паразиты. Я писал эту колонку, потому что нуждался в тридцати шиллингах. Почему кто-то ее читал, мне непонятно и по сей день, но, насколько мне известно, колонка считалась одним из самых популярных материалов газеты. Лонгруш неизменно вызывает у меня воспоминания о тех долгих часах, которые я провел над той глупой колонкой.

— Кажется, я знаю человека, о котором вы говорите, — кивнул философ. — Просто забыл его фамилию.

— Я подумал, что вы могли с ним встречаться, — ответил я. — На днях моя кузина Эдит устраивала званый обед и, как обычно, оказала мне честь, обратившись за советом. По большому счету, нынче я советов не даю. А в молодости так ими и сыпал. Но с тех пор пришел к выводу, что достаточно нести ответственность и за собственные ошибки и глупости. Однако для Эдит я делаю исключение, зная, что она никогда моему совету не последует.

— Если говорить о редакторах, — заметил философ, — на днях в клубе Бейтс сказал мне, что перестал лично писать в колонку «Ответы читателям» после того, как выяснилось, что достаточно долго дискутировал на столь привлекательную тему, как «Обязанности отца», с собственной женой, известной своими юмористическими произведениями.

— Моя мать рассказывала мне о жене священника, — поделилась своими воспоминаниями светская дама, — которая хранила копии проповедей мужа. Зачитывала ему отрывки из них в постели, вместо того чтобы что-то выговаривать. Объясняла, что так ей проще. Все, что она считала необходимым ему сказать, он уже говорил сам, причем более убедительно.

— Аргумент, который всегда кажется мне слабым, — указал философ. — Если бы проповедовать могло только совершенство, наши кафедры оставались бы пустыми. Разве я могу игнорировать умиротворение, которое растекается по моей душе при внимательном чтении псалмов, или отрицать пользу, которую приносит мне мудрость Притчей, потому что ни Давид, ни Соломон не были достойной оправой драгоценных камней, вложенных в них Господом? Лектор, рассказывающий о вреде алкоголя, никогда не должен цитировать самопорицания бедного Кассио только потому, что мастер Уилл Шекспир — и тому есть доказательства — слишком уж любил выпить? Человек, который бьет в барабан, может быть трусом, но для нас важен барабан, а не барабанщик.

— Из всех моих подруг, — вставила светская дама, — самые большие проблемы с прислугой возникают у Джейн Мередит.

— Прискорбно это слышать, — отозвался философ после короткой паузы. — Но, уж простите меня, я не знаю, кто это.

— Это вы простите меня, — улыбнулась светская дама. — Я думала, все знают Джейн Мередит. Она автор колонки «Идеальный дом» в журнале «Мир женщин».

— Полагаю, это навсегда останется загадкой, — воскликнул малоизвестный поэт. — Что есть настоящее эго… я, автор «Простой жизни», четырнадцатое издание, три шиллинга и шесть пенсов за…

— Не надо, — взмолилась с улыбкой старая дева. — Пожалуйста, не надо.

— Не надо что? — спросил малоизвестный поэт.

— Не издевайтесь над этим, не поднимайте на смех, пусть вы и автор. Некоторые отрывки я знаю наизусть. Повторяю их про себя, когда… не портите впечатление. — Старая дева рассмеялась, но как-то нервно.

— Милая моя, — заверил ее малоизвестный поэт, — не бойтесь. Никто не относится к этой поэме с большим уважением, чем я. И я безмерно счастлив, что вам она нравится. Мне тоже случается читать ее про себя, когда… мы понимаем. Как человек поворачивается спиной к сценам насилия, чтобы насладиться лунным светом, так и я обращаюсь к этой поэме за свежестью и покоем. Так сильно восхищает меня эта поэма, что я естественным образом испытываю желание познакомиться с ее автором, мне любопытно поближе узнать его. Я получил бы огромное наслаждение, уведя его из толкотни гостиной, держа за руку, чтобы сказать: «Мой дорогой… мой очень дорогой мистер малоизвестный поэт, я так рад с вами познакомиться! У меня просто нет слов, чтобы сказать вам, как мне помогло ваше замечательное произведение! Знакомство с вами, мой дорогой сэр… для меня это действительно честь!» Но я могу так живо представить себе скучающий взгляд, с которым он будет принимать мои восторженные слова. Я могу представить себе пренебрежение, с которым он, живущий на земле, отнесся бы ко мне, если бы знал меня — меня, витающего в облаках.

— Однажды я где-то прочитал французский рассказ, который произвел на меня впечатление, — вновь взял слово я. — Поэт или драматург, точно не помню, женился на дочери провинциального нотариуса. Привлекало в ней только одно — приданое. Он уже прожил все свои деньги и находился в стесненных обстоятельствах. Она его обожала и была, как он похвалялся своим друзьям, идеальной женой для поэта. Она восхитительно готовила — полезное качество в первые пять-шесть лет их семейной жизни. Потом, когда фортуна повернулась к нему лицом, она взялась за управление его делами, и благодаря ее заботе все тревоги оставались за порогом его кабинета. Безусловно, идеальная housfrau,[4] но, разумеется, не достойная спутница нашего поэта. Так они шли, каждый своей дорогой, пока не наступил день, когда наша милая дама — возможно, выбрав самый удачный момент: поэт уже мог обойтись без ее услуг — умерла, и ее похоронили.