Русский эксперимент - Зиновьев Александр Александрович - Страница 43

В: Пусть Россия не может стать сверхдержавой, сопоставимой с США. Но это не исключает возможность стать великой державой наряду с многими другими!

О: Исключает. Россия могла стать великой державой наряду с другими только при том условии, что становилась сверхдержавой.

В: А как Вы видите будущее России?

О: Много лет назад я сформулировал такой закон социально-исторической преемственности: если распадается некоторый тип общественного устройства и при этом сохраняется человеческий материал, геополитические условия и окружающая социальная среда, то из остатков разрушенного строя возникает новый, максимально близкий к разрушенному. Для пояснения я использовал такое сравнение: из остатков разрушенного сарая небоскреб не построишь, построишь в лучшем случае другой сарай, только еще хуже прежнего. Какой «сарай» сейчас получается вместо коммунистического, Вы сами знаете. Никакой «небоскреб» не получится. Не получится ни демократия западного образца, ни рыночная экономика в том виде, как она реально существует на Западе, а не в воображении российских реформаторов.

В: Но ведь люди наконец-то получили возможность проявлять инициативу, работать на себя, пользоваться результатами своего труда! Подождите, результаты этого еще скажутся!

О: Мне семьдесят лет, оставьте этот бред для младенцев! Люди работают на себя и непосредственно пользуются результатами своего труда только в мелком натуральном хозяйстве. А что это такое — даже на Западе не строят иллюзий. В современном обществе ничтожное меньшинство «непосредственно работает на себя». Будущее народов, стран и всего человечества решают не частные предприниматели и не депутаты парламентов, а те, кто занят в мировых экономических империях, в секретных учреждениях сверхдемократической власти, в научно-технических исследовательских лабораториях и институтах, в сбербанках, в органах управления глобальным обществом. Россия разгромлена, и в современных условиях она обречена на деградацию, распад, колонизацию.

В: Ну, это уж слишком! Превратить такую огромную страну в колонию!..

О: Во-первых, не в одну колонию, а в множество колониальных стран. Растащить Россию по частям. Об этом много пишут в российской прессе, а на Западе говорят как о чем-то само собой разумеющемся. А во-вторых, колонизация — не обязательно превращение в колонию. Колонизация может быть заселением, освоением нового пространства. Русские в свое время колонизировали огромные пространства в этом смысле, не превратив их в колонии.

В: Кто же может колонизировать нас в этом смысле?!

О: Желающих достаточно. Китайцы, японцы, немцы, американцы, арабы... Образование такой зоны колонизации уже происходит в Москве и в зоне ее непосредственного влияния — в Московии. Сколько людей нерусского происхождения живет в Москве?! Сколько западных людей за годы после 1985 года превратили Московию в зону своей колонизации?! Еще несколько поколений, и тут может возникнуть нечто подобное американским колониям европейцев.

В: Вы слишком пессимистически смотрите на будущее России. Вы не оставляете нам никакой надежды.

О: Обвинения такого рода меня удивляют. Надежды — кому и какой? То, что я говорю, для многих означает как раз не пессимизм, а крайний оптимизм. Эти люди много лет лелеяли надежду на крах коммунизма в России и самой России! Они делали все от них зависящее, чтобы этот крах произошел. Для них наступило время ликования, да и давно ли такому ликованию предавались миллионы рядовых россиян?! И многие ли из них хотя бы пальцем шевельнули, чтобы помешать тому, что случилось со страной?! Да и сейчас еще миллионы оболваненных россиян именно в крахе коммунизма видят надежду на некое возрождение России. Если же под оптимизмом и надеждой на лучшее будущее понимать восстановление всего того хорошего, что было достигнуто за годы советского (коммунистического, социалистического) строя, то у меня просто язык не поворачивается сказать какие-то утешительные слова вроде: «Выстоит Россия, выживет, воспрянет, не впервой, и не такое видали». Нет, такого еще не видали. Такое случилось впервые. И такого больше не случится никогда.

В: Почему?!

О: Потому что дважды не умирают.

В: Вы давно покинули Россию. Оторвались от нее. А в России есть силы, способные спасти ее от полного краха и вновь поднять ее на уровень великой державы.

О: Какие силы?! Где они?! Дремлют? Так они продремлют еще триста лет. Скрыты? Так они и останутся скрытыми навек. Те силы, которые заявили о себе (а никаких других, которые о себе не заявляют, просто не бывает!), ничего и никого спасти и поднять не могут, кроме самих себя. Они способны лишь сохранять сложившееся положение, внося в него мелкие поправки, причем — без особого ущерба для себя и даже с выгодой. И полнее краха, чем нынешний, не бывает.

В: Но ведь стала же Россия второй сверхдержавой планеты! Почему Вы так категорически отвергаете возможность снова подняться ей на такую высоту?!

О: Россия сделала беспрецедентную попытку вырваться вперед в мировом историческом движении. Ей подставили ногу, остановили, выбили из колеи, отбросили назад. Чтобы повторить нечто подобное, нужно повторить условия, при которых стал возможен прошлый взлет. А это — явление уникальное, неповторимое.

В: Но в новых условиях, на новой основе!

О: На какой? На западной? Самое большее, что возможно на этой основе, — это подъем Московии, но не в качестве национально русского явления, а в качестве западного центра колонизации территории бывшей России.

В: Собираетесь ли Вы вернуться в Россию насовсем?

О: Пока нет. Пока я вне России. Я живу с иллюзией, будто она существует. А если вернусь, иллюзия исчезнет. Но в принципе я не исключаю возвращение. Я вернусь, если найду себе место в нынешней России. Место не в смысле приспособления, а в смысле выполнения своего долга русского человека по отношению к своему народу.

В: А как Вы понимаете свой долг перед Россией?

О: В 1941 году я добровольцем ушел на фронт. В 1942 году сбежал из госпиталя, чтобы участвовать в битве за Сталинград...

В: Сейчас поговаривают о «втором Сталинграде». Верите Вы в возможность такого?

О: Сомневаюсь.

Безысходность

П: Как ты думаешь, напечатают они это интервью?

Ф: Сомневаюсь. Во-первых, момент неудобный.

П: Во-вторых, интервьюируемый неудобный.

Ф: У нас все стало ненадежным. Ни в чем нельзя быть уверенным. Никому нельзя доверяться полностью. Начиная любое дело, всегда заранее нужно принимать то, что кто-то и что-то подведет. Потому все ловят момент. Никаких долговременных планов и расчетов.

П: И это в стране, в которой жизненные линии были ясны заранее. Можно было всю жизнь наперед спланировать. И все же в атмосфере всеобщей ненадежности должна иметь силу одна форма надежности.

Ф: Какая?

П: Негативная. Я, например, уверен, что это интервью было и последним.

Ф: В каком случае ты вернулся бы в Россию, несмотря ни на что?

П: Если бы началась гражданская война. Но она, увы, уже невозможна.

Ф: Почему ты так уверен в этом?

П: Наш век внес корректив в само понятие войны. Мы привыкли войной называть такие отношения между враждующими странами и народами, когда строчат пулеметы, грохочут пушки, гудят над головой вражеские самолеты, рвутся бомбы и все такое прочее, причем — вследствие этого убиваются люди и разрушаются материальные ценности. Период Холодной войны явил миру образец войны нового типа. В ней не происходит ничего такого, о чем я сказал выше, т.е. того, что имеет место в Горячей войне. В ней вооруженные силы играют роль потенциальную, т.е. роль сил устрашения и сдерживания.

Ф: Мы говорим о войне гражданской.

П: Я думаю, и в отношении войны гражданской надо различать два возможных типа — «горячую» и «холодную». В первой мыслится многое из того, что имеет место в «горячей» войне вообще. Замечу кстати, что межнациональные вооруженные конфликты вроде тех, что происходят в бывшей Югославии, и между Арменией и Азербайджаном, не являются войнами гражданскими в собственном смысле слова. Это — конфликты совсем иного социального типа. Гражданская война касается социального строя и политической системы страны в основе своей. Она разделяет один народ (одну нацию) на враждующие лагеря прежде всего на этой основе.