Проклятый город - Молитвин Павел Вячеславович - Страница 9

9

Игорь Дмитриевич осушил стопку и уперся невидящим взглядом в слепой экран визора. Дела его последнее время шли из рук вон плохо, и он, естественно, отдавал себе отчет, что, отыскав для Заварюхина парочку свидетелей, показания которых избавили старшего лаборанта Третьего филиала МЦИМа от десятилетнего заключения и здорово попортили кровь тамошних шефов, ничуть не улучшил свою репутацию. И все же до звонка мисс Вайдегрен он не подозревал, что за ним укрепилась столь скверная слава скандалиста и забияки. То есть на кривотолки, сплетни, косые взгляды и перемигавания за спиной он давно привык плевать и, даже когда вынужден был, заботами доброхотов, из юристов переквалифицироваться в частные сыщики, не слишком переживал по этому поводу, твердо памятуя постановление старинного римского закона Двенадцати таблиц: «Vanae voces popul; pon sunt audiendae, quando aut onoxium crimine absolvi, aut inn ocentem condemnavi desiderant».[6]

Припоминая в затруднительных положениях Понтия Пилата, печально известного тем, что весьма несвоевременно принялся разыгрывать пантомиму с умыванием рук, он утешал бронзово-чеканной латынью не только себя, но и свою супругу, однако та осталась глуха к мудрости древних трибунов и вместе с девятилетней дочерью ушла от Снегина к его коллеге, менее приверженному римским добродетелям, зато более преуспевшему на юридическом поприще. Тогда-то Игорь Дмитриевич, пылко любивший красавицу жену, всерьез задумался, не слишком ли он увлекается, подражая законодателям и судопроизводителям Вечного города? И бог весть, к какому бы пришел выводу, если бы не услышанный на каком-то фуршете тост: «Где, если не здесь? Когда, если не сейчас? И кто, если не мы?» Тогда его еще приглашали на всевозможные торжества, вместо того чтобы посылать угрожающие письма или попросту стрелять в спину.

Благодаря упрочнявшейся с каждым годом славе правдолюбца и скандалиста, он почти лишился клиентов и в настоящее время был приживалой у Андрея Ефимовича Волокова — человека в высшей степени достойного, вытащенного им некогда из очень пакостной передряги. Но быть приживалой, даже у достойнейшего человека, не хочется никому, и Снегин мирился с этим лишь постольку, поскольку не терял надежды подняться на ноги, ведь чутье у него было и неудачником его не назвал бы даже заклятый враг. Теперь же, после беседы с очаровательной мисс Вайдегрен, даже невооруженным глазом стало видно, что надеждам его сбыться не суждено. Во-первых — как сказала бы стерва-социопсихолог, разбудившая его ни свет ни заря, потому что обычные клиенты обходят его контору стороной, а во-вторых, потому что если мистер Пархест и впрямь связан с «Реслером» и прочими опекающими МЦИМ компаниями, то расследование это будет последним делом мистера Снегина. Парни из МЦИМа, как общеизвестно, или, во всяком случае, доподлинно известно ему, особым терпением не отличаются и свой лимит оного он у них давно исчерпал. Такие дела, господа хорошие…

Вывод из этого напрашивался следующий: ему надлежит либо отказаться от этого дела и закрыть лавочку, либо, взявшись за него, занимать очередь в крематорий. Последнее, впрочем, скорее всего не понадобится, поскольку бездыханное тело его, очень может статься, еще и не выловят из вод разлившегося Финского залива. Что же касается закрытия лавочки, то сделать это не составит особого труда. Имущество его уместится в пару чемоданов, а Волоков вздохнет наконец с облегчением.

Игорь Дмитриевич подпер голову рукой и пригорюнился. В сорок лет все еще можно начать сначала, на новом месте, спору нет, но где гарантия, что там он придется ко двору больше, чем здесь? Да и где «там»? И главное, ради чего? Ни семьи, ни кола, ни двора…

— Даже коровенкой худой или кабыздохом-пустобрехом обзавестись не сподобился, — укорил он себя и, наполнив стопку, единым махом опустошил ее. Закусил дымком и подумал, что имеет смысл хоть брюки надеть и зубы почистить. И вообще спать надо в спальне, а не в кабинете, на диване для посетителей. И незачем до трех часов ночи копаться в старых, давно закрытых делах. Даже если и выудит он из них что-нибудь путное, пойдет это ему скорее во вред, чем на пользу. Глупому сыну богатство не впрок. Ибо даже на досуге его так и тянет писать против ветра. А ничего хорошего из этого выйти не может, так что нечего и экспериментировать.

Игорь Дмитриевич подмигнул расплывчатому отражению в темном экране визора и потребовал у него ответа:

— Если это в самом деле так, то для чего закрывать лавочку? Чего ради разочаровывать мисс Вайдегрен? Не хватит ли притворяться перед самим собой? Думаешь, стоит налить еще стопочку и приниматься за труды праведные? Тебе будет стыдно за меня, если я откажусь от этого дела?

Не завидуй тому, кто спесив и богат.За рассветом всегда наступает закат.С этой жизнью короткою, равною вздоху,Обращайся, как с данной тебе напрокат.

Ну вот и договорились, — произнес Игорь Дмитриевич в заключение и, вместо того чтобы налить себе третью стопку, защелкал по клавиатуре, отдавая принтеру приказ распечатать полученную с экрана визора информацию. Пружинисто поднялся и зашлепал в ванную комнату: работы предстояло много, а день следовало все же начинать с чистки зубов.

2

Эвридика открыла глаза и прислушалась, силясь сообразить, что за странные звуки разбудили ее и почему ей было так неудобно спать. И тотчас решила, что все еще видит сон, потому что лежала она, оказывается, на чем-то крайне жестком в закуте плохо освещенного зала, от которого ее отгораживало полотнище из полупрозрачной пленки. В пробивавшемся сквозь нее мутно-сером свете молодая женщина разглядела низкий металлический потолок, нащупала рукой холодную стену слева от себя, а приподнявшись на локте, увидела стоящие в изголовье баллоны и составленные в пирамиду ящики. В ногах громоздились жестяные коробки и какие-то объемные предметы, запакованные в резинопластовые водонепроницаемые контейнеры. В спертом воздухе стоял отчетливый запах табака и резины, за пологом шевелились люди, негромко говорившие на неизвестном языке.

«Дурацкий, бессмысленный, антиэстетичный сон, — подумала Эвридика. — Но очень убедительный и материальный. Может быть, я заболела и брежу?»

Голова была тяжелой, во рту ощущался омерзительный лекарственный привкус, тело ломило так, будто Регбисты использовали его в качестве мяча. К тому же ей было чертовски холодно, несмотря на то что укрыта она была тремя одеялами весьма сомнительной чистоты, да еще и спала, оказывается, в шерстяном трико, которое надевала под гидрокостюм. Но трико было явно не ее — черного цвета, заботливо подвернутое на запястьях и щиколотках. Чушь. Полная, несусветная и совершенно несимпатичная чушь. Всего этого в действительности нет и быть не может. А что должно быть?

Кутаясь в пахнущие сыростью одеяла, она уселась по-турецки и вперилась в шевелящиеся за пластиковым пологом силуэты. Крепко зажмурилась, и перед внутренним взором ее возникли фонтаны Лувра, белоснежная громада базилики Сакре-Кер, словно парящая над затянутым знойной дымкой Парижем, питьевой фонтанчик, поддерживаемый тремя грациями, Биг-Бен, собор Святого Павла, каналы Гамбурга, воды которых плещутся в футе от набережных… Темные воды и воды голубые, вскипавшие желтовато-белой пеной, мчащиеся вдоль борта и превращающиеся постепенно в изумрудно-зеленую дорогу, над которой с пронзительными криками снуют чайки… Из небытия всплыло имя Шарля Азнавура, но что это за Шарль и какое он имеет отношение к вспарывавшему набегающие волны форштевню, припомнить молодая женщина решительно не могла. От напряжения в затылке у нее начало ломить, и она ощутила, как капли холодного пота стекают по шее.

Нет, черт побери, так дело не пойдет! Совершив титаническое усилие. Эвридика выбралась из кокона одеял и спустила ноги с кровати, вернее, с трех составленных в ряд ящиков, на которые было постелено нечто вроде тощего матраца. Босые ступни пронзил ледяной холод, Эвридика жалобно ойкнула от неожиданности, но, не обнаружив поблизости никакой обуви, стиснула зубы и поднялась-таки с ящиков. Утвердилась на подкашивающихся ногах и, приподняв нижний край полога, сделала шаг из своего убежища.

вернуться

6

«На пустые крики толпы не следует обращать внимания, когда народ домогается освобождения преступника или осуждения невинного» (лат.).