Век перевода (2006) - Витковский Евгений Владимирович - Страница 11

11

ПОЛЬ ХЕНКЕС{27} (1898–1984)

«Высоко между тисами блещет пока…»

Высоко между тисами блещет пока древняя статуя… Где-то во мраке блещут седины… Звонкие всплески фанфар… Шутовские тиары, — кароссы, — звон колокольцев печален, стыд обреченных голов над факелом чадным, над жалким венком… Туч раскаленных обрезки — величье презренное… Скорбные знаки, отраженные кровью… звон клинка у порога — ответом на все вопросы, скульптура и молот — не нужно слов. О юная печаль среди развалин, над загубленным родником!..

«Вороний крик с высоты…»

Вороний крик с высоты над осенним терновником в сизых плодах… Зрелостью жилы полны, и сердце жаждет руки, что бросит его, словно плод, в глубины небытия… Паденье… Любовь заставляет в нем забыть о минувших годах и бережно передает то, что упало, ветру в персты… Ночь разделяет слитое днем: плод и опаль, свершения и пустяки… Сгорает в огне луны только то, что иссохло… Вот, сердце, свобода твоя.

«Общее наше, последнее лето…»

Общее наше, последнее лето, улыбка — иней, предвестник мороза; ярь-медянкой подернута бронза дряхлого сердца; просверк зарницы над забралом янтарным, над высоким челом, способным ценить и предвидеть… Неизбежность прощания, звездный лик просвечивает сквозь арфу, песнь — заморожена… От весенних следов — лишь оттиски подошв на снегу возле дома, чей вход запечатан навеки.

«Печаль, больная струна…»

Печаль, больная струна, сквозящая в фата-моргане, сплетенная девушками из желаний, загаданных в миг паденья звезды… Сестры болтают, однако молчит клавиатура судьбы, — один лишь способен ее разбудить вещий пролет метеора, рождающий искры в глубинах артерий, только он понимает мелодию, с висками связавшую терн, след от сердца, и снег, и двусмысленные значки на мраморе, меж венков и прядей луны.

«Благородны были его пути…»

Благородны были его пути, но куда ему! Как в половодье, собирается сволочь — что за шум, что за норов! Вестник радости? Убирайся добром, — это бонзы шипят, пуская слюнки: у нас — автоматика! Горе врагу! О техника! Дым над трубою Молоха ползет от концлагеря, с дальнего поля. Подмастерья стоят на подхвате, по струнке, в камерах пыток — уют несравненный, кафель, металл и кровь никуда не хлынет из гладкого желобка; оптимальная зрелость, заверить могу: есть занятие для словоблудов-жонглеров; «добровольная смерть» — здесь добро, здесь же воля, здесь — почет за придумку; для молодняка самоубийство — это неплохо, это несложно и даже гуманно почти… Замыкание мысли: искрят провода. В тучах драконы исходят пеной, а над ними взрывается глыбами гром.

ЭЛИЗАБЕТ ЛАНГГЕССЕР{28} (1899–1950)

Клингсор[1]

I

Он порою ладонью к моей щеке прикоснется, и станет тепло. Словно ветер, придет, пропадет вдалеке, только напишет на зыбком песке: «Кондвирамур[2], тяжело!» Бывает, что лето подходит к концу, медный замок вдали встает; но подсолнухи-стражи, лицом к лицу, оберегают дорогу к дворцу, замкнувшему створки ворот. Меж георгинов и темной листвы — путь: горящая полоса. Что же, феи, со мною наделали вы: что за шум мне мерещится — звон тетивы иль волшебного колеса? Парсифаль, неужели потерян твой след, неужели забыт, как назло? Машут крыльями окна и множится свет, но зеркальная мощь возрастает в ответ… Кондвирамур, тяжело!

II

Замок мой маленький гордость хранит: целься, вращаясь, в надир и в зенит, ярче сияй на орбите; ну-ка, к работе, духи без плоти: льните друг к другу, мчитесь по кругу, пряжу труда берегите! Древним созвездьям тесны небеса: вижу Большого и Малого Пса полные магией взгляды. Ранее срока чахнет осока — блещет звериной песьей уриной, но убегают Плеяды. Бремя страдания не упусти: кольник[3] с метелицей в жгут заплети, истину вызнаешь скоро, нынче — в скарлатных жабах отвратных, завтра же — в юных золоторунных пленницах стада Клингсора.