Век перевода (2006) - Витковский Евгений Владимирович - Страница 16

16

ДЖОН РОНАЛЬД РУЭЛ ТОЛКИН{39} (1892–1973)

Кот

Вот кот: толст живот, вкусны ли сны — о сливках жирных, мирных мышах-крепышах? Иль во сне, горд, тверд, наш кот бредет по полям-лесам — там его род живет: закален, стан силен, высок прыжок, людей, зверей — бей, непрост восток! Льва оскал — как провал; когтей страшней не найдешь, клык — что нож, штыка острей! Грозен тигра рык, легки прыжки, в чаще в черную ночь тихи шаги. Там, где лес до небес, хищный род царит; кот ручной — не такой, он в уюте спит. Только толстый кот, что домашним слывет, память ту бережет.

ДМИТРИЙ ГАГУА{40}

НИКОЛОЗ БАРАТАШВИЛИ{41} (1784–1856)

Мерани

Я пришпорил коня, позабыв о привычной дороге. Сзади ворон кричит, как всегда, предвещая тревогу. Что ж, Мерани, лети, как придется, по жизни, по свету, с черной мыслью сплети обезумевший, яростный ветер. Воздух, воды и твердь рассеки, бей копытом невзгоды! Слышишь, конь, торопись! Сократи расстоянья и годы, Слышишь, конь, не щади ни себя, ни меня в бурях грозных; в стужу, слякоть и зной ты скачи, не надеясь на отдых. За спиной — отчий дом, плечи друга, улыбка любимой. Всё забыто, разбито и скрыто в удушливом дыме. Мне отчизной в ночи станет место шального ночлега; со звездой заведу разговор, отдыхая от бега. Всё, что было во мне, что в душе я так долго лелеял, отдаю плеску волн и биенью копыт, не жалея. С черной мыслью сплету обезумевший, яростный ветер, на коне пролечу, как придется, по жизни, по свету. Знаю я: где умру, там и лягу под пасмурным небом, и не вспомнит никто обо мне. То ли был, то ли не был. Мне никто из людей пятаками глаза не прикроет; ворон выроет яму, а ветер присыплет землею. Будут дождь и роса вместо слез на любимых ресницах, а оплакивать станут меня перелетные птицы. Но пока я живой и судьба мне хребет не сломала, пронеси меня, конь, к горизонту, где светятся дали! Я враждую с судьбой, измеряя года по минутам. Будь что будет! Пусть смерть помешает дойти до приюта. Мчись, Мерани, вперед, без оглядки, по жизни, по свету, с черной мыслью сплети обезумевший, яростный ветер! Видно, я обречен. Темнота подступила вплотную. От дороги устав, задыхаюсь в холодном поту я. Но не зря я летел на коне, забывая про раны; путь для тех, кто пойдет, протоптал беспокойный Мерани. И опять кто-то гонит коня, позабыв о дороге, и опять воронье, как всегда, предвещает тревогу. Что ж, Мерани, лети, как придется, по жизни, по свету, с черной мыслью сплети обезумевший, яростный ветер.

ЖОЗЕ-МАРИЯ ДЕ ЭРЕДИА{42} (1842–1905)

Забвение

У моря, на горе — святилища руины. Смерть размешала там, в пластах горячих глин, и бронзовых бойцов, и мраморных богинь, чью славу погребло безмолвие полыни. Один лишь волопас стада гоняет ныне; он, раковиной той, где дышит древний гимн, наполнив даль небес и тишь сквозных глубин, свой черный силуэт воздвиг в бескрайней сини. Земля, как мать, нежна к античным божествам; велит, чтоб меж стеблей разбитой капители другие по весне аканты зеленели. Но Человек, увы, чужд праотцев мечтам; без дрожи внемлет он со дна ночей смиренных пучине, что ревет и плачет по Сиренам.

Немея

И звероборец шел один сквозь чащу леса по распахавшим грунт следам гигантских лап; вдруг по плечам хлестнул горячий хищный храп и солнца свет померк за гибельной завесой. Не ведая пути, как если б встретил беса, — в терновник, по ручью, с обрыва на ухаб, — к Тиринфу убегал объятый страхом раб. Широкие зрачки от ужаса белесы. Он видел въяве тот живой кошмар Немеи: космата и рыжа шерсть на короткой шее, оскаленная пасть, клыков кинжальный строй. Так в сумерках грозна тень длинная фигуры Геракла, что стоит в кровавой львиной шкуре; не человек, не зверь — чудовищный герой.

Тепидарий

Дух мирры умащал наложниц молодых, что нежатся в мечтах, декабрь смакуя вяло, и угольницы медь покои озаряла, метав огонь и тень по ликам бледным их. На пурпурных одрах, в подушках пуховых, подчас одно из тел — тех, мрамора ль, опала — то выгнется, а то взметнется — и опало; так складками лежит виссона страстный штрих. Вот, сочивом себя саму разбередив, восточная раба парильни посреди бессильно вьет рукой в томленьи безголосом; и вольную толпу увядших Авзонид в неистовом кругу пьянит, манит, блазнит дикарство черных кос, оплетших бронзу торса.