Подарки фей - Киплинг Редьярд Джозеф - Страница 37

Вот однажды возвращаюсь я на баржу – дело было в конце ихнего месяца брюмера – и чувствую, что больше не могу. Старый Мэнгон, сторож, развел огонь в железном ведре и жарит селедку.

«Выше нос, мон ами! – говорит он. – Кушать подано».

«Не могу я есть, – говорю. – Ничего не могу. Нет больше моих сил!»

«Ба! – говорит он. – У человека всегда есть силы. Взять хотя бы меня. И двух лет не прошло, как я взлетел на воздух в заливе Абукир (я плавал тогда на «Ориенте») и с размаху шлепнулся в воду. А посмотри на меня сейчас!»

Смотреть-то было, собственно, не на что. Старик Мэнгон был одноногий и одноглазый, но держался и вправду молодцом.

«Это будет похуже, – говорит он, – чем потерять какие-то сто одиннадцать бочонков с куревом! Да у тебя вся жизнь впереди. Чего бы я только не отдал, чтобы стать сейчас молодым! Сейчас во Франции горы можно своротить. И весь мир у твоих ног, точно мячик (тут он стукнул по ведру своей деревянной ногой). А взять, к примеру, генерала Бонапарта! Да он по сравнению со мной еще младенец, а смотри сколько уже успел. Завоевал Египет, Австрию, Италию… чего там, пол-Европы! А теперь он вернулся в Париж, да спустился по реке в Сен-Клу – ну что ты, дурень, уставился на реку? – да перед всеми этими свинячьими законниками и прочими гражданами взял и объявил себя консулом, а это, считай, все равно что король. Он и королем тоже будет, помяни мои слова, королем Франции, Англии и всего мира! Вот и ты не хнычь. Ешь селедку!»

Я ему говорю: мол, не начни этот Бони войну против Англии – и табачок мой не пропал бы, верно?

А он мне на это: «Молод ты еще, не понимаешь».

Тут послышались крики «ура!». На мост въехала карета, в ней сидели двое.

«А вот и он сам, – говорит Мэнгон и вытягивается по стойке „смирно“. – Он им всем скоро покажет!»

«А тот, второй, в черном – это кто?» – спрашиваю я, а сам весь дрожу.

«О, это малый с головой! Он тоже далеко пойдет, этот пройдоха епископ, как его… Талейран».

«Так и есть!» – подпрыгнул я, схватил зачем-то скрипку и припустил вверх по ступенькам и вслед за каретой.

«Господин аббат! – кричал я на бегу, – господин аббат!»

Солдат из охраны огрел меня саблей плашмя, но я продолжал бежать и кричать, пока они не остановились у какого-то дома. Ну и толпа же там собралась! Сам не знаю, что на меня вдруг нашло, но я поднял смычок и заиграл «Si le Roi…» – «Кабы отдал мне король нынче весь Париж». Мне показалось, он должен вспомнить!

«О! добрый знак», – сказал Талейран, повернувшись к Бони, который сидел нахохлившись. А потом он поглядел прямо на меня.

«Господин аббат! – закричал я. – Неужели вы не помните? Тоби, Вторая улица, дом сто восемнадцать!»

Он ни слова не сказал. Только длинным белым пальцем показал на меня привратнику – и пока опускали ступеньки кареты, я уже проскочил в дом и дверь за мной захлопнулась. Снаружи бушевала толпа.

«Ступай вон туда», – сказал стражник и втолкнул меня в пустую комнату, и тут я наконец-то перевел дух.

Вскоре из соседней комнаты (туда вела раздвижная дверь) послышался звон тарелок. Хлопнула пробка.

«Все из-за этого надутого осла Сьейеса! – воскликнул кто-то с набитым ртом. – Говорю вам, только моя речь перед Советом пятисот спасла положение».

«А ваш мундир она не спасла? – спросил Талейран. – Он, говорят, порвался, когда вас вышвырнули вон. Хоть передо мной-то не бахвальтесь. Может быть, вас и ждет победа – но до нее еще далеко».

Тут я понял, что это снова Бони. Он затопал ногами и стал браниться.

«Вы забываетесь, господин консул! – говорит Талейран. – Или, верней, вы некстати вспомнили… родную Корсику».

«Свинья!» – кричит на него Бони и добавляет еще кое-что похуже.

«Император!» – отвечает Талейран, да так презрительно, хуже всякого ругательства.

Но тут, видно, кто-то изнутри прислонился к дверям, и они распахнулись. Бони увидел меня и мигом выхватил пистолет.

«Спокойно, генерал, – говорит ему Талейран. – У этого юного джентльмена просто такая привычка: заставать государственных мужей врасплох. Положите эту штуку».

Бони положил пистолет на стол, так что я уже не сомневался, кто тут главный. А Талейран подходит и берет меня за руку:

«Рад видеть вас, мой милый Кандид. Как поживают добрейший доктор Панглос и славный гурон?»

«Хорошо, – говорю. – А вот я не очень».

«А! Теперь вы продаете пуговицы?» – и он наливает мне стакан вина.

«Мадера, – говорит он. – Правда, не такая хорошая, как та, что довелось мне однажды попробовать».

«Ах ты, шут гороховый! – завопил, опомнившись, Бони. – Да уберите же это отсюда!»

Он так про меня и сказал – «это», но Талейран, как настоящий джентльмен, даже не обратил на него внимания.

«Отведайте фазана, – говорит он мне. – Хотя лично я предпочитаю свинину. Но окажите мне честь и присядьте к столу. Передайте чистую тарелку, генерал!»

И – провалиться мне на этом месте – Бони берет тарелку и толкает ее через стол, насупившись, как недовольный ребенок. Он и вообще-то был маленький человечек – желтолицый, с прилизанными волосами, беспокойный, точно дикий кот. И такой же опасный: я это чувствовал.

«А теперь, – говорит Талейран, закидывая хромую ногу поверх здоровой, – послушаем вашу историю».

Я был сам не свой от волнения, но рассказал-таки все по порядку: с того дня, как получил от него пятьсот долларов, и до того, как у меня отобрали и судно, и груз. Бони сперва тоже слушал, а потом вроде о чем-то задумался, разглядывая из-за шторы толпу у дверей. Талейран его окликнул, когда я закончил рассказ.

«А? – отозвался Бони. – Что нам сейчас нужно, так это мир. Хотя бы на три-четыре года».

«Совершенно верно, – говорит Талейран. – А пока что мне нужен письменный приказ консула призовому суду в Гавре. Пусть возвратят моему другу его корабль».

«Чушь! – говорит Бони. – Отдать отличный дубовый бриг водоизмещением двести семьдесят тонн, и все из-за дурацких сантиментов? Как бы не так! Пусть его передадут моему военному флоту и вооружат десятью… нет, четырнадцатью крупнокалиберными пушками и двумя легкими дальнобойными. А тяжелую дальнобойную он не выдержит?»

И ведь я готов был поклясться, что он все пропустил мимо ушей! Но так уж здорово у него была устроена голова: он всегда слышал все, что ему надо.

«Ах, генерал! – говорит Талейран. – Вы настоящий волшебник – волшебник без стыда и совести… Но ведь судно, несомненно, американское, а у нас и так уже нелады с Америкой».

«А нельзя обойтись без лишних разговоров?» – говорит Бони. На меня он не смотрел, но я нутром чуял, что у него на уме. Я мешал ему, а распорядиться об убийстве для него было все равно что приказать подавать карету.

«Всем рот не заткнешь, – говорю я. – Там еще двадцать два человека команды».

Еще немного, и я закричал бы в голос, как заяц, пойманный в силки.

«Итак, судно американское, – спокойно продолжает Талейран. – Куда выгодней вам было бы вернуть его с изъявлениями дружбы. Можно поместить официальное сообщение в „Монитэре”». (Это французская газета, все равно что «Аврора» в Филадельфии.)

«Хорошая мысль! – одобрил Бони. – В небольшом сообщении можно сказать очень много».

«Вот именно, – кивнул Талейран. – Так я подготовлю текст?» И он записал что-то в маленькую карманную книжечку.

«Да, и вечером представьте мне для окончательной отделки, – говорит Бони. – Пусть „Монитэр“ напечатает это завтра».

«Разумеется. Подпишите, пожалуйста…» – и Талейран протянул ему вырванный листок.

«Но тут ведь приказ о возвращении брига! – воскликнул Бони. – Неужели нельзя обойтись без этого? Почему я должен отказаться от хорошего судна? Разве мало я уже потерял кораблей?»