Синий город на Садовой (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 107

— Значит, это вы его увели?

— Да. Нашел, встретился, уговорил. Надо сказать, он довольно быстро доверился мне. Может, потому, что устал от неприкаянности. И, наверно, он уже чувствовал себя больным… Почти сразу, как мы пришли, он свалился с температурой. Может, простыл, когда ночевал под верандой, а может, нервная лихорадка, бывает такая от переживаний… А к вечеру — бред. Стало ему казаться, что ночью их фанерный театр обязательно сгорит и его документы погибнут… Ну, температуру я сбил аспирином, но страх его оказалось никак не сбить. Встает и бормочет: “Пойду за бумажником”. Пришлось мне сказать: “Лежи спокойно, я схожу сам и принесу”.

“Честное слово?” — говорит.

“Честное слово. Только объясни, где искать”…

Ну, а слово есть слово. К тому же, проснется, спросит, а я что скажу? Извини, мол, не нашел, не принес? Он тогда опять в свою лихорадку… Может, и мальчишество это, но я пошел… Ты с годами поймешь, что мальчишки сидят и во взрослых людях, даже в стариках, только прячутся до поры.

…Винька это потом и правда понял. Когда стал большим. Но в тот момент в нем просто не было никого, кроме мальчишки. И он искренне восхитился:

— В самом деле приключение!

И лишь потом встревожился:

— А бумажник-то нашли?

— Да. Вот он…

Винька переночевал у Петра Петровича на сдвинутых стульях, на постели из старого пальто. А рано утром умчался домой.

После завтрака он не выдержал, опять прибежал к Петру Петровичу.

Виньку беспокоило: как там Ферапонт? Утром он спал и ж а ра у него не было. Но вдруг лихорадка вернулась?

Двери в доме были открыты. Петра Петровича не оказалось, наверно, ушел на работу.

Ферапонт сидел в постели, укрытый по пояс одеялом. На одеяле лежала какая-то растрепанная книжка. В руках у Ферапонта был деревянный Винькин меч. Ферапонт им помахивал.

— Здорово, — неловко сказал Винька.

— Пр-ривет, — отозвался Ферапонт кукольным голоском. И глянул на Виньку вдоль оструганного клинка.

— Уже не болеешь?

— Все прошло. Петр Петрович велел только не вставать до обеда. И папиросы отобрал.

— Ну и правильно, — рассудил Винька. И подумал: “Если хочешь стать снова мальчишкой, зачем тебе папиросы?” Но сказать это не решился. Чтобы не сглазить.

— Надо передать Рудольфу, что ты нашелся. Он ведь в больнице. Ты знаешь?

— Да все я знаю!

— Я зайду к Нинусь, скажу ей, она передаст.

— Да Петр Петрович сам обещал в больницу сообщить, не суетись… А я, когда встану, тоже туда наведаюсь. Жалко его все-таки, расклеился мужик…

Винька украдкой, но внимательно вгляделся в лицо Ферапонта. Вчера оно казалось помолодевшим, а сегодня — такое, как обычно. Может, еще рано ждать результатов? Или что-то не получилось с колдовством?

Ферапонт, кажется, понимал уже, что ничего не получилось. Он бросил меч на одеяло, откинулся на подушку и сказал, глядя в потолок:

— Там на подоконнике сверток с твоими штанами и матроской. Возьми. Мне-то они больше не нужны… Только скажи матери, чтобы постирала, а то вдруг у меня что-то заразное.

“Мне они тоже не нужны”, — хотел сказать Винька. Но понял, что ни к чему пустые слова. Такая вдруг появилась печаль на маленьком лице Ферапонта.

Все так же глядя в потолок, Ферапонт проговорил:

— Колдовство было правильное. Просто у него не хватило сил. Потому что все во мне уже закостенело… по-взрослому… А все-таки это было хорошо…

— Что? — одними губами спросил Винька.

— Эти три дня…

— Значит, он так и не сделался мальчиком? — огорченно спросила Зинуля.

— Не сделался, — вздохнул Винцент Аркадьевич.

— А с Цим-мер-кумбе… кнабе… он помирился? — подал голос Вовка.

— Да… Но вместе они больше не работали. Рудольф Яковлевич вообще уже не выступал после того, как выписался из больницы. А выписался он лишь в сентябре. Видимо, после этого ему дали пенсию… А может, и не дали, не знаю. По крайней мере, он подрабатывал сторожем при Городском театре…

На задах у театра было такое место — двор не двор, сквер не сквер — где лежали разбитые гипсовые статуи и старые декорации. В теплое время Рудольф сидел там на солнышке часами. Стал будто меньше ростом, ссохшийся такой и пьяненький. К нему часто прибегали ребятишки из ближних кварталов, и тогда он оживлялся, развлекал ребят фокусами, рассказывал всякие истории… Мне даже кажется, что в такие минуты он был по-настоящему счастлив…

Кстати, при встречах с Винькой Рудольф Яковлевич несколько раз вспоминал, что должен ему двадцать пять рублей. “Ты ведь не виноват, что так все тогда вышло. Будет получка, отдам обязательно”. Винька неловко бормотал в ответ: “Да ну, вот еще…”

— Не отдал? — спросила Зинуля.

— Винька и не взял бы. Видел же, что Рудольф почти нищий…

— А Петр Петрович… он не заходил к нему? — насупленно спросил Вовка.

— Не могу сказать. Чего не знаю, того не знаю… А Ферапонт заглядывал. Они уже никогда больше не ссорились.

Ферапонт после всех этих историй поступил в большую труппу артистов-лилипутов, ездил с ними по стране, но к весне вернулся в наш город. Сперва поселился у Петра Петровича, а потом получил комнатку в доме здешнего пароходства. Потому что стал работать на пристани то ли радистом, то ли телеграфистом. Помните, Петр Петрович на первом же выступлении заметил, какой у Ферапонта слух! Когда тот отбивал чечетку… Слух и чувство ритма — это ведь самое главное для того, кто работает на телеграфном ключе, с азбукой Морзе… Ну вот, говорят, Ферапонт сделался просто виртуозом этого дела. Окончил там какие-то курсы — и пожалуйста. Ну, и Петр Петрович обучал его, разумеется.

Правда, один раз над ними грянула беда…

— Какая?! — разом испугались Зинуля и Вовка.

— Вы про это, конечно, и не слыхали. А я помню. Как раз семилетку заканчивал… В ту пору великий вождь и друг всех народов Иосиф Виссарионович доживал последние месяцы. И совсем уже спятил с ума. Шпионы и убийцы чудились ему повсюду. И по его требованию “синие фуражки” стали раскручивать очередное придуманное дело. Арестовали несколько десятков известных врачей, обвинили их в шпионаже, во вредительстве-отравительстве, в убийстве многих государственных деятелей… И во всех газетах и по радио начались вопли — о недопустимости ротозейства и необходимости повышать бдительность… Ну и стали повышать — и в столице, и в провинции. А Петр Петрович, он же был радиолюбитель, имелась у него какая-то там маленькая рация. Конечно, разрешенная, зарегистрированная, но кому что докажешь, если есть план отловить установленное число вражеских агентов… И попал Петр Петрович в следственную камеру МГБ. Хлебнул, конечно, всякого. Даже признался, что был американским, английским, японским и чанкайшистским шпионом… Понимаете, там умели добывать признания…

Но тут случилось, что вождь наш волею Господней помр е … И вскоре всех, кто был взят по делу “врачей-отравителей”, стали выпускать. Вышел и Петр Петрович… А Ферапонт, к счастью, в лапы старательных следователей не попадал, хотя и боялся этого. Видимо, органы решили, что слишком мелкая сошка…

Петр Петрович и Ферапонт дружили до конца. До самой смерти Петра Петровича. Он умер в пятьдесят шестом году. Неожиданно, от сердечного приступа. Понятно, что Ферапонт очень тогда плакал. Как безутешный первоклашка… Хотя в ту пору на первоклассника он был совсем уже не похож. Раздался в плечах, отрастил длинные волосы, носил флотскую фуражку и клеши, ходил вразвалочку. Этакий крошечный морской волк. И, надо сказать, это не выглядело смешно. Ферапонт своим поведением умел внушить уважение.

Кстати, в ту пору была уже у Ферапонта жена. Очень маленького роста, но не лилипутка. А потом у них родился сын.

— Сын?! — изумился Вовка.

— Разве у лилипутов бывают дети? — сказала Зинуля.

— Представь себе. Я раньше тоже думал, что не бывают, но вот, прожалуйста… И вырос этот сын во вполне нормального мужика, стал потом речным капитаном, плавал на Иртыше и Оби. Может, и сейчас плавает, не знаю… Ферапонт с женой переехали в Омск, а потом еще куда-то, и я потерял их следы…