Синий город на Садовой (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 113

— Но тебе-то еще далеко до девяноста! — рассердилась Зинуля. — Чего ты!..

— А “чего я”?

— Ты смотри… это… не вздумай…

— Да, вы не вздумайте, — вдруг шепотом попросил Вовка. — Пожалуйста… — И взял Винцента Аркадьевича за рукав.

Винцент Аркадьевич слегка растерялся:

— Да? Что же… ладно… — Он помолчал, подумал на ходу и повторил: — Ну, ладно. Ладно…

ПОСЛЕДНИЕ СТРАНИЦЫ 

Винцент Аркадьевич Греев понимал, что не окончит своих воспоминаний. И дело даже не в возрасте. Он боялся, что через какое-то время работа пойдет туго, потому что станет ему не интересно.

Интересно было писать про дом над оврагом, про старую библиотеку (которая в нынешнее время опять стала церковью), про Кудрявую, Ферапонта, Рудольфа… А про дальнейшую жизнь — что?

Клавдия была не права. Он поездил и повидал немало. Бывал и в Париже, и в Лондоне, и даже в Люксембурге. То с делегациями ученых, то по путевкам. И встречался со многими знаменитыми людьми. Даже с президентами. Но мало ли авторов пишут про Париж и президентов!

С гораздо большим интересом он вспоминал Зеленую Площадку, рынок с театром-сараем и обрыв, под которым деловито двигались паровозы, вагоны и цистерны… И свой самодельный телескоп, в который Кудрявая, Владик и Винька смотрели на лунные кратеры. Через Глебкино стекло (значит, и Глебка был рядом!).

А поскольку Винцент Аркадьевич был человек добросовестный и все дела привык доводить до конца, написал он на всякий случай — заранее! — к воспоминаниям “Тени и шпалы” заключительную главу.

Глава эта довольно длинная, но вот ее последние страницы.

“…И все чаще снится опять, что мы с Глебкой встретились у непроглядной пограничной полосы. У Тьмы.

Я не вижу Глебку, но слышу, как он шепчет:

— Не бойся. Пройдем…

— Я и не боюсь…

Зачем я вру? Ведь я же боюсь. Очень. Но Глебка берет меня теплыми (как у Вовки Лавочкина) пальцами и ведет во мрак.

Не передать словами, как долго мы идем. Это лишь во сне может пройти тысяча лет. И ощущается именно как тысяча…

Но “все проходит”, и мы видим свет. Сперва звездочку. Ту самую . Потом — синюю щель рассвета. И уже ни капельки не страшно.

Теперь я могу разглядеть Глебку и вижу, что мы одного роста. И понимаю, что я опять — Винька. Это не удивляет меня. Знаю, что так и должно быть.

Рассветает. Мы идем по высокой теплой траве. Я снял сандалии и беззаботно отбросил их. Трава мягко щекочет ноги. Пахнет клевером.

Я оглядываюсь по сторонам. Кое-где стоят большие многогранные пирамиды. Сквозь полупрозрачные грани можно разглядеть фигуры людей. Они кажутся застывшими.

Страха у меня нет, но людей этих жаль.

— Кто их туда посадил?

— Никто, — успокаивает Глебка. — Они сами… Это со стороны кажется, что каждый застыл в пирамиде. А на самом деле пирамид нет. Вернее, каждая из них — целый мир. И люди живут в них, как хотят.

— И у нас будут такие пирамиды?.. Миры…

— Они уже есть, только мы не замечаем… — Глебка вдруг смеется: — Да не думай об этом! Теперь — все хорошо. Ты еще многое увидишь впереди…

Мы выходим к широкому, но мелкому ручью — на песчаном дне видны редкие гальки. Глебка начинает подворачивать свои мешковатые штаны. Значит, пойдем вброд? Ура…

Я обгоняю Глебку и ступаю в воду. По щиколотку, по колено. Прохладные струи закручиваются у ног.

Я оглядываюсь. Глебка идет следом. В очках его отражается заря. Совсем уже светло. Мы беремся за руки и выходим на другой берег.

— Ух ты, смотри… — Глебка приседает на корточки. По песку среди редких травинок идет черный и рогатый жук-великан.

Конечно, он не совсем черный, а с зеленым отливом. На его выпуклой спинке от встающего солнца зажигаются искорки. И мне известно, что каждая искорка — тоже громадный мир. В них есть свои Виньки и Глебки…

Глебка нагибается так низко, что с него срываются очки. Я подхватываю их с песка.

— Это… те самые?

— Конечно…

— А как же… Ведь одно стекло осталось в телескопе. А здесь оба…

— Оно и в телескопе, и здесь… Ты пойми: в этом мире все немного не так …

— А как?

— Узнаешь… — Это он говорит с хитринкой, и я верю, что все будет хорошо.

Глебка встал, взял очки, но надевать их не спешит. Глаза у него… такие хорошие глаза, что мне хочется сказать: “Не надевай”. Только неловко почему-то.

Глебка говорит:

— Вообще-то очки здесь не нужны. Я надел их просто так. Ну… чтобы ты узнал меня.

— Я бы и так узнал!

— Я на всякий случай…

Надо бы сказать: “Спасибо, Глебка”. Но вы же знаете, мальчишки не любят нежностей. Я беру у него очки, дышу на них, потом протираю подолом ковбойки.

— Какие прозрачные. Столько лет прошло, а стекла как новенькие.

— Стекла не стареют. Они же — застывшие частички пространства.

— Правда? — говорю я. Просто так говорю. Вообще-то я и без того знаю, что Глебка прав.

— Конечно! Ты вспомни! Раньше, когда ты был старый, ты же часто работал в очках своего отца. Оправа их сделалась старомодной, а стекла все равно как хрусталь. Тебе они были в самый раз…”

1997 г.

ДЕЛО О РТУТНОЙ БОМБЕ

— Все мы любим своих братьев.

ЛЕДЯНЫЕ ПАЛЬЦЫ

С шуршащим трепетом пропеллер взлетал, и в нем зажигались белые звезды. Горячие, лучистые. Такие же, как на мокрых ресницах, когда смотришь сквозь них на солнце.

Пропеллер был маленький. Длиной с Елькину ладонь. Елька смастерил его из жестяной полоски. Подобрал ее (блестящую, мягкую) у мусорного бака, вспомнил зимний разговор о летучей игрушке и понял: не зря тот разговор случился…

Портновскими ножницами мамы Тани (тайком, конечно, чтобы не заворчала) он вырезал что-то похожее на самолетный винт с двумя лопастями. В середине пробил две дырки, в катушку от ниток вколотил два гвоздика с откушенными головками. Выстругал палочку-рукоятку, на которой катушка свободно вертелась.

Наденешь пропеллер на гвоздики, дернешь намотанный шнурок, и — фр-р-р! — серебристый вертолетик уходит в высоту. И ты — будто вместе с ним…

Игрушки, похожие на эту продавались в ларьках со всякой мелочью. Но там они были пластмассовые и не с катушкой, а с пистолетиком, внутри которого пружина. Сила запуска там зависела именно от пружины, никак на нее не повлиять. А здесь все решал сам «пилот». И, к тому же, можно было регулировать изгиб жестяных лопастей.

И Елька регулировал, испытывал. Сперва в комнате. Хорошо, что потолок в старом доме высокий. Потом выбежал на двор. Но здесь запускать вертолетик расхотелось. И доминошники за столом под старым дубом, и малышня в песочнице, и ехидные Инка и Светка на лавочке. Сразу же захихикают: парню десятый год, а он с детсадовской забавлялкой.

Они все равно захихикали:

— Елик-велик, какой ты сегодня красивенький! — Это про его рубашку и штаны со штурвалами и кораблями.

— Я на свете краше всех, у меня всегда успех! — отбрил он их с привычной дурашливостью. И замелькал новыми белыми кроссовками. Помчался на пустыри позади Тракторной усадьбы.

Пустыри привольно раскинулись за двухэтажными домами из почерневших бревен. Здесь зарастали дремучим репейником и дикими травами фундаменты срытых домов, остатки садовых беседок и кучи кирпичного щебня. Когда-то в этих местах были старинные кварталы. И когда-нибудь здесь поставят современные многоэтажки — вроде тех, что виднеются совсем рядом, за кленовой рощицей. Но это случится не скоро. А пока здесь было полное бабочек безмолвие. Тихо стрекотал и звенел один из редких дней, когда сливаются поздняя весна и раннее лето. Цветы и зелень еще майские, а тепло как в июне.

Елька пробрался сквозь цветущую сирень, с разбега вознесся на поросший одуванчиками бугор. Не видать вокруг ни человека, ни зверя. Можно остаться со своей радостью один на один. Можно не притворяться неунывающим и смешным.