Алые перья стрел (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 173

А еще он любил рисовать.

«Кем же я буду?»

…Теперь у Жени Пинаева, бывшего шестиклассника из Щучинска, за спиной тысячи и тысячи морских миль, пройденных и на промысловых, и на парусных судах; и сотни полотен, на которых люди, берега, корабли разных стран (одна из его картин называется «Путь в неведомое»; когда смотришь на идущий в ущелье парусник, снова вспоминаются тайные письмена на скалах…). Скоро выйдет его книга, а он уже закончил вторую и работает над третьей.

Много всего? Да. Но чего это стоило… И самое главное, что и впереди, наверное, будет не легче. Но будут удачи, как у всякого человека, который сумел прочитать то, что ему написано на роду, и знает, чего хочет…

Это не биография, и здесь невозможно рассказать, как художник стал моряком, как моряк — автором повестей и рассказов и как все это сделало человека тем, кто он есть. Я просто вспоминаю старые узкопленочные кинокадры, снятые осенью шестьдесят седьмого года. Барк «Крузенштерн» попал в Северном море в ураган (тогда погибло несколько иностранных судов). В ленты изодраны многоярусные паруса — их не успели убрать и пришлось расстрелять из автомата. Пенные горные хребты идут на четырехмачтовый парусник, который развернуло лагом — бортом к волне, — не слушается руль. Сумрачно лицо капитана, вцепившегося в поручни ходового мостика. И надо выдержать, надо делать свое дело. И еще надо успеть снять все это кинокамерой. И запомнить, чтобы написать потом картину «Циклон». И чтобы рассказать читателям… Он все это сделал — как всегда, спокойно, с крепкой моряцкой хваткой.

Теперь, через шестнадцать лет, в безопасной береговой квартире можно без волнения смотреть старую кинохронику.

Так ли уж без волнения? Моря не стали спокойнее. В них по-прежнему ревут ураганы и гибнут корабли…

Эти заметки я пишу в вагоне, когда мы с Евгением Пинаевым возвращаемся из Севастополя. У каждого из нас — и порознь, и вместе — с этим городом в жизни связано очень много. Начать с того, что мы, два свердловчанина, познакомились именно в Севастополе, на палубе четырехмачтового гиганта «Крузенштерн». Я привел на этот парусник приехавших со мной мальчишек из отряда «Каравелла», а Евгений в те времена ходил на «Крузенштерне» матросом. И, конечно, художником, хотя официально такой должности на учебно-парусных судах нет.

Знакомство состоялось при самой романтической обстановке — среди черных, уходящих в темно-зеленое небо мачт, под круглой луной, разливающей над Северным рейдом яркий, просто какой-то оглушительный свет, среди бородатых и вооруженных флибустьеров (на барке шли съемки фильма «Рыцарь мечты» о юности Александра Грина). Был 1967 год.

Сейчас мы вспоминаем тот вечер на палубе с улыбкой — чуть снисходительной и, может быть, даже немного иронической. Но в глубине души рады по-настоящему, что случилось именно так: словно судьба сделала подарок, подстроив такую встречу людям, «помешанным на море и на парусах».

После этого мы с Женей не раз бывали в Севастополе. Встречи с этим городом всегда приносят ощущение долгого спокойного праздника. Белизна города, синева громадной воды, скопление корабельных рубок, труб и мачт в бухтах, суровое спокойствие памятников и береговых крепостей, желтые слоистые обрывы, заваленные грудами ползучего терновника и дрока, смех загорелых мальчишек, бегущих к морю прямо из школьных дверей — все это радость. Но радость молчаливая, с примесью тревоги и печальной памяти. Потому что большой кровью оплачена эта солнечная жизнь. Кровью людей из многих-многих краев нашей страны, в том числе и с Урала…

Город у моря оживает на этюдах и картинах Пинаева. Да простят меня читатели за банальность выражения, но он действительно оживает. Я ощущаю ласковость осеннего солнца и шероховатость камней, когда смотрю на пинаевскую «Корабельную сторону». Слышу смех матросов и стук их ботинок по ступеням, когда вижу «Таврический спуск». Чувствую запах травы, водорослей и сухих пористых глыб при взгляде на его «Херсонес». А сумрачность древних извилистых лестниц в пещерном городе Инкермана! А прохлада солнечного тумана над Северной бухтой, сквозь который проступает громадный рангоут стоящего на якоре «Крузенштерна»!..

Эту последнюю картину — «Северный рейд. «Крузенштерн» — Пинаев только что подарил друзьям в Севастополе. И есть своя логика в том, что она висит сейчас в комнате моряка, парусного капитана, среди фотографий с кораблями, штурвалов, морских раковин и штурманских карт, которые здесь вовсе не романтические сувениры, а детали настоящей флотской жизни — радостной и трудной…

Пожалуй, больше всех черноморских полотен Пинаева я люблю «Воспоминание о Севастополе», на котором мало конкретных деталей, но зато особенно сильно возникает ощущение города в целом — Севастополя на протяжении двух веков его жизни.

…Память — штука хитрая. Иногда она путает страницы и услужливо приоткрывает те из них, которые кажутся более подходящими в данный момент. И я не уверен полностью, что именно в тот ноябрьский вечер семьдесят первого года у Пинаева родилась мысль об этой картине. Но теперь кажется, что это было так. По крайней мере, сам Женя не отрицает этого.

Вечер был спокойный и довольно теплый для поздней осени. Мы стояли у Памятника затопленным кораблям — Пинаев, я и несколько свердловских мальчишек, приехавших в Севастополь на осенние каникулы. Мальчишки притихли. Они впервые видели такой закат над морем.

О севастопольских закатах написано много. Они замечательные и очень разные. Этот боролся с облаками, которые старались придавить его к горизонту. Он окрашивал груды облаков то в огненные, то в тускло-багровые тона, и они светились — выпуклые, многоярусные, как паруса нахимовских линейных кораблей. Земляничное солнце скользнуло в щель между багровой тучей и горизонтом, стремительно раскатало по морю оранжевую дорожку и быстро утонуло. У Минной пристани и на рейде запели горны сигналистов — спуск флагов. И мы вернулись домой — в большую комнату гостиницы «Севастополь», что в конце Приморского бульвара.

Очень скоро закат за окнами погас, к стеклам приклеилась глухая ночь, которую равномерно прокалывал красной иголкой далекий маячок. Море забеспокоилось, стало вздыхать и ухать у парапетов набережной — пришел осенний ветер. Намотавшись за день, мальчишки посапывали в кроватях. По полу тихо стучали клешни — это из тумбочек выползли и разбрелись по комнате крабы. Ребята наловили их в Карантинной бухте, чтобы увезти домой. Наши с Женей доводы, что крабы не приживутся на Урале, не действовали. Мальчишки клялись, что создадут невольным переселенцам райские домашние условия: разболтают в ваннах и аквариумах соль, разведут водоросли…

Под это щелканье клешней, дыханье ребят и шум моря мы с Женей долго разговаривали о городе, о его кораблях и людях, о фильме «Малахов курган», который смотрели еще мальчишками, — о фильме прекрасном и суровом, как история Севастополя. Было тихо, спокойно, и в то же время где-то рядом стояла тревога. Словно тот красный закат погас не совсем и отблески его собрались в игольчатом свете маяка…

А потом появилась картина. Колонна памятника с орлом и огненное небо — закат, перерастающий в тяжелые паруса линейных кораблей. И сполохи на горизонте, и суровое красное море… Теперь картина эта висит в морском отряде «Каравелла». И ребята помнят, что паруса бывают не только белыми, а море не только синим.

Но все это было потом. А после той ночи мы занялись обычными делами. Мальчишки, огорченные сонным (а точнее, полу-дохлым) состоянием крабов, вняли голосу рассудка и выпустили пленников в защищенной от волн бухточке. И стали собираться домой, в Свердловск. Пинаев помог нам дотащить до аэропортовского автобуса добытый на корабельном кладбище трехпудовый штурвал. А сам остался в Севастополе матросом на двухмачтовой шхуне «Испаньола» — той, что мы видим в фильмах «Остров сокровищ» и «Робинзон Крузо». Тогда «Испаньола» была еще на плаву, а не служила баром для курортников на Ялтинской набережной. (Обычай превращать старые парусники в кабаки — явление бездарнейшее и оскорбительное для флота, но это отдельная тема.) Пинаев жил на шхуне около месяца, а после этого написал картину «Флибустьеры».