Струна и люстра (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 33

Тут же они усадили меня в машину (я впервые ехал в такой роскошной, в «Нассахате»), и отвезли в поселок Постышево, на территорию за колючей проволокой. Там стояло четырехэтажное школьное здание и несколько двухэтажных казарм.

Ну, в общем-то обычная колония для «мелкого народа», хотя и называлась школой. За проволоку не вздумай сунуться! Учиться заставляли всерьез (может, это и хорошо, меньше скучаешь), за двойки попадало крепко. И все — по струночке. На любой вопрос надо отвечать, как требует устав. А самому вопросов лучше не задавать. Вся жизнь, от подъема до отбоя, — по расписанию, в школу, в столовую — строем. Телевизор — только два раза в неделю. Зато работа в мастерских — маркировка упаковочных ящиков — каждый день…

Ну, а внутри казармы власть была, конечно, у больших парней, у «генералов» — не поспоришь, не пикнешь. Но ко мне «генералы» относились неплохо. Да и другие ребята тоже. Поскольку я был «Стрелок». Известия о моих приключениях просочились в школу. Попытка отбиться от ментухаев с помощью оружия (а охрана дороги считалась все равно что ментухаи) выглядела делом геройским. И то, что я защищал не только себя, но и мелких пацанят, мне тоже засчитали в заслугу. В общем, понемногу привык я к такой жизни. Давила на мозги только жуть однообразия да еще тревога за Пузырька и Тюнчика: что с ними стало? Грызла мысль, что это я виноват в их несчастьях.

Плохо было и то, что потерялась книга «Алые паруса». Когда я очнулся в детприемнике, ее со мной не оказалось.

Конечно, в спецшколе была библиотека, но совсем не было времени и возможности, чтобы где-то спрятаться с книжкой, отвести душу. Иногда только на самоподготовке сунешь под учебник «Гека Финна» или «Человека-амфибию», малость расслабишься…

Учился я в шестом классе. Осень прошла и зима, весна подкатила. Весной тоска, она самая нестерпимая… В начале апреля я попробовал рвануть из школы. Думал — окажусь на свободе, помотаюсь по разным местам, узнаю, может быть, что-то про Пузырька и Тюнчика… Поймали меня почти сразу, в километре от школы, на автобусной остановке. Ну и… в общем-то ничего страшного. Начальник группы намекнул «генералам», чтобы повоспитывали меня резиновым шлангом, но те ко мне отнеслись снисходительно (Стрелок же!), «учили» вполсилы, со смешками. Потом я отсидел трое суток в штрафном изоляторе (при этом разрешалось читать) и думал, что все обошлось.

Но в середине апреля меня вызвали к начальнику школы. То есть отвели. Кроме начальника по прозвищу «Турнепс» (голова редькой вверх) там были двое не из школьного начальства. Оба худые, очкастые, в одинаковых гладких костюмах.

— Господин начальник школы. Воспитанник группы номер шесть Климчук по вашему…

Турнепс махнул рукой: отставить рапорт. И сказал очкастым:

— Вот он, перед вами…

Один из незнакомцев проехался по мне очками и будто подвел итог:

— Значит, эта белобрысая бестия — тот самый Григорий Климчук…

«Кранты, Стрелок, — сказал я себе. — поедешь в штрафной интернат на Белорыбье…» Об этом воспитательном учреждении, что на Белорыбинском озере в Северо-Замойском уезде, ходили жуткие слухи.

Второй, с гладкой блестящей прической, воткнул в меня взгляд очков, будто канцелярские кнопки.

— Твой отец — Юрий Львович Климчук?.. Можешь называть меня «господин инспектор».

— Так точно, господин инспектор. Юрий Львович Климчук.

— Что тебе о нем известно?

«А что вам от меня надо?»

— Он… работал в журнале, а когда мне было два года, его почему-то арестовали, господин инспектор. А год назад он… умер в больнице…

— Откуда тебе это известно?

— Я… это мне… — «Господи, я же сейчас выдам Михаила Гаврилыча!»

— От директора прежней школы ему это известно, — сказал «блестящеголовому» другой очкастый. — Тот зачем-то проинформировал юношу перед тем, как… ну, в общем ясно…

Инспектор опять уставился «кнопками»:

— У тебя были какие-то связи с отцом?

— Никак нет, господин инспектор.

— А ты врешь, голубчик, — невыразительно произнес напарник Инспектора. — Ты получил от него письмо.

«Вот оно что!»

— Но… письмо… это же не связь… господин начальник. Я же не отвечал на него. Даже не знал, куда…

— А как попало к тебе письмо? — вдруг вмешался Турнепс.

— Я… был на прогулке во дворе, господин начальник школы. Меня сквозь решетку, то есть сквозь забор, окликнул какой-то человек. Сунул конверт и сразу ушел. Я его не запомнил, господин начальник школы…

— Конспиратор… — все так же невыразительно заметил Инспектор.

— Будешь выкручиваться — пожалеешь, — пообещал Турнепс.

— Никак нет, я не выкручиваюсь, — господин начальник школы. — Я говорю все как есть. Зачем мне выкручиваться…

— А где письмо? — тусклые «канцелярские кнопки» на миг сверкнули, как ртуть.

— Я… его съел, господин инспектор.

Все трое одинаково мигнули. Напарник Инспектора не поверил:

— Что за бред!

— Никак нет, господин начальник. По правде съел. Честное слово…

— Зачем?! — почти крикнул Инспектор.

— Я… не хотел, чтобы оно… чтобы кто-нибудь другой его увидел. Стали был лапать, разглядывать. А оно… было мне дорого… — Я даже не добавил «господин инспектор».

Кажется, у меня получилось правдоподобно. Однако они не поверили. Напарник Инспектора даже усмехнулся.

— Наверняка директор наплел мальчишке, что в письме какая-то опасность.

— Никак нет, господин начальник! Михаил Гаврилович даже не знал про письмо!

— Молчать, когда не спрашивают! — рявкнул Турнепс. — В изолятор захотел?

— Виноват, господин начальник школы.

Инспектор спросил:

— А что было в письме?

Я ответил не сразу… В письме не было ничего про посторонних. Никаких чужих имен, адресов, дат. Ну, ничегошеньки такого, что могло кому-то повредить. Опасность могла быть в самом факте, что письмо есть. Ну, может, в отпечатках чьих-то пальцев на гладком листе, в начертании букв, в цвете бумаги или чернил в конце концов… Но никак не в словах! Что там? Секретные данные про кота Юшика? И я решил, что нет смысла отпираться. Тем более, что я отчаянно боялся. До боли в животе. От двух очкастых незнакомцев исходила какая-то замораживающая душу угроза…

Турнепс рявкнул опять:

— Ты что молчишь, как заткнутый! Отвечай!

— Виноват, господин начальник школы. Я вспоминаю… Да, я помню все. Даже наизусть…

— Вот как! — обрадовался Инспектор. — Ну, излагай. — Он шевельнул на краю стола блестящий аппаратик. Видимо, диктофон. И я… стоя навытяжку и глядя мимо всех лиц стал излагать.

Едва я начал говорить, сделалось тошно. Стало понятно, что я предаю отца, себя, свое тайное имя Грин, самого писателя Грина… и вообще все хорошее… Даже кота Юшика (а он мне здесь, в школе, стал сниться иногда; будто приходит в темноте большой ласковый кот, укладывается у меня в ногах, урчит негромко, и я знаю, что это именно Юшик). Но я не мог остановиться, Слова выскакивали сами собой, их подталкивал сидящий во мне страх… И когда я кончил говорить, то не выдержал, побежали слезы.

Инспектор пренебрежительно сказал:

— Довольно, пусть идет… — И дежурный воспитатель сопроводил меня в казарму.

Я шел как оплеванный. Пробовал успокоить себя: «Никого же я не выдал, никому ничем не повредил…», но все равно тошнило от липкого отвращения к себе. Однако было и какое-то облегчение. От надежды, что теперь оставят меня в покое. Ведь я же сказал все, что знал! Почти…

Напрасно я надеялся.

Меня стали вызывать на допросы раз за разом. Заставили написать от руки содержание письма. Велели глотать горькие таблетки, от которых наступало полное разжижение в мозгах и в теле, когда нет возможности хитрить и что-то скрывать. Так я признался в конце концов, что да, директор интерната предупредил меня про опасность письма. И что именно он отправил меня на встречу с тем, кто это письмо принес…

Впрочем, директор мало интересовал Инспектора и его напарника. Интересовали я и текст письма. Допытывались, не упоминались ли в строчках слова «ключ», «пароль», «информация», «адрес». Я клялся, что ничего такого не было.