Окно выходит в белые деревья... - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 12

12

ПЕСНЯ СОЛЬВЕЙГ

Лежу, зажмурившись,                               в пустынном номере, а боль горчайшая,                                   а боль сладчайшая. Меня, наверное,                               внизу там поняли — ну не иначе же,                          ну не случайно же. Оттуда, снизу,                              дыханьем сосен из окон                   маленького ресторана восходит,                     вздрагивая,                                          песня Сольвейг. Восходит призрачно,                                  восходит странно. Она из снега,                      она из солнца. Не прекращайте —                                   прошу я очень! Всю ночь играйте мне                                           песню Сольвейг. Все мои ночи!                               Все мои ночи! Она из снега…                             Она из солнца… Пусть неумело                                и пусть несмело всю жизнь играют мне                                            песню Сольвейг — ведь даже лучше,                                 что неумело. Когда умру я, —                               а ведь умру я, а ведь умру я —                                   уж так придется, с такой застенчивостью                                            себя даруя, пусть и под землю                                     она пробьется. Она из снега…                               Она из солнца… Пусть, заглушая все взрывы,                                                         бури, всю смерть играют мне                                            песню Сольвейг, но это смертью                                   уже не будет. 1960 Тбилиси

«Мне говорят — ты смелый человек…»

Мне говорят —                                 ты смелый человек. Неправда.                      Никогда я не был смелым. Считал я просто недостойным делом унизиться до трусости коллег. Устоев никаких не потрясал. Смеялся просто над фальшивым,                                                             дутым. Писал стихи.                       Доносов не писал. И говорить старался все, что думал. Да,            защищал талантливых людей. Клеймил бездарных,                                      лезущих в писатели. Но делать это, в общем, обязательно, а мне твердят о смелости моей. О, вспомнят с чувством горького стыда потомки наши,                           расправляясь с мерзостью, то время                    очень странное,                                                    когда простую честность                                     называли смелостью! 1960

ПЕРВАЯ МАШИНИСТКА

Т. С. Малиновской Машинисток я знал десятки, а быть может,                     я знал их сотни. Те            — печатали будто с досады, те            — печатали сонно-сонно. Были резкие,                               были вежливые. Всем им кланяюсь низко-низко. Но одну не забуду вечно — мою первую машинистку. Это было в спортивной редакции, где машинки как мотоциклетки, где спортивные и рыбацкие на столах возвышались заметки. И пятнадцатилетним мальчиком, неумытый,                     голодный,                                        ушастый, я ходил туда в синей маечке. Я печататься жаждал ужасно! Весь чернилами перемазанный, вдохновенно,                          а не халтурно я слагал стихи первомайские, к Дню шахтера                           и к Дню физкультурника. Был там очень добрый заведующий, мне, наверное, втайне завидующий. Как я ждал того мига заветного, когда он,                    вникая замедленно, где-то в строчке исправив ошибку, скажет,             тяжко вздохнув:                                          «На машинку!» Там сидела Татьяна Сергеевна, на заметки презрительно глядя. В перманенте рыжем серебряно проступали седые пряди. Было что-то в ней детское,                                               птичье, но какое-то было величье и была какая-то сила, независимая и едкая, даже в том,                     как она просила: «Одолжите-ка сигаретку!» Она морщилась,                                содрогательно фельетоны беря бородатые, и печатала сострадательно мои опусы барабанные. И, застенчив, как будто с Фемидой, я, на краешке стула сев, так просил ее перед фамилией напечатать не «Е»,                                       а «Евг». И когда мне мой опус новый положили с «Н. П.»                                 на стол, мне сказала она с жесткой ноткой: «Слава Богу,                        что не пошел!» Но однажды                         листочки скомканные я принес к ней в табачный дым. А она:                «Вроде праздник не скоро… Что — не к празднику?                                         Поглядим!» То же скучное выраженье, — мол, ни холодно,                                  ни горячо. Вдруг затихла машинка:                                            «Женя, а вы знаете — хорошо!» …Стал я редко бывать в той редакции. Просто вырос —                           немудрено. Были «ахи», были ругательства, только это мне все равно. Дорогая Татьяна Сергевна! Я грущу о вас нежно,                                    сердечно. Как вам там                       в машбюро                                            покуривается? Как вам там на машинке постукивается? И несут ли стихи свои мальчики, неумытые,                        в синеньких маечках, ожидая от мира оваций, к Дню Победы и к Дню авиации?! Одного мне ужасно хочется: написать такое-такое, чтоб спасало людей                                      в одиночестве, будто тронула мама рукою. Чтобы я вам принес эту штуку на машинку                       и с тем же дрожанием я испытывал ту же муку и за почерк,                     и за содержание. Чтоб затихло каретки движенье. Чтоб читали еще и еще и сказали мне просто:                                          «Женя, а вы знаете —                             хорошо!» 1960