Окно выходит в белые деревья... - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 23

23

18 раз снималось цензурой в разных журналах и книгах. Вошло во всесоюзный «черный список» цензуры. Впервые напечатано в журнале «Знамя» № 4 в 1987 году.

ЭСТРАДА

Проклятие мое,                             души моей растрата — эстрада. Я молод был,                           хотел на пьедестал, хотел аплодисментов и букетов, когда я вышел                            и неловко встал на тальке,                     что остался от балеток. Мне было еще нечего сказать, а были только звон внутри и горло, но что-то сквозь меня такое перло, что невозможно сценою сковать. И голосом ломавшимся моим ломавшееся время закричало, и время было мной,                                   и я был им, и что за важность:                                    кто был кем сначала. И на эстрадной огненной черте вошла в меня невысказанность залов, как будто бы невысказанность зарев, которые таятся в темноте. Эстрадный жанр перерастал в призыв, и оказалась чем-то третьим слава. Как в Библии,                         в начале было Слово, ну а потом — сокрытый в слове взрыв. Какой я Северянин,                                       дураки! Слабы, конечно, были мои кости, но на лице моем сквозь желваки прорезывался грозно Маяковский. И, золотая вся от удальства, дыша пшеничной ширью полевою, Есенина шальная голова всходила над моею головою. Учителя,                      я вас не посрамил, и вам я тайно все букеты отдал. Нам вместе аплодировал весь мир: Париж и Гамбург,                                 и Мельбурн, и Лондон. Но что со мной ты сделала —                                                       ты рада, эстрада? Мой стих не распустился,                                                не размяк, но стал грубей и темой,                                              и отделкой. Эстрада,                       ты давала мне размах и отбирала таинство оттенков. Я слишком от натуги багровел. В плакаты влез                            при хитрой отговорке, что из большого зала акварель не разглядишь —                                 особенно с галерки. Я верить стал не в тишину —                                                        в раскат, но так собою можно пробросаться. Я научился вмазывать,                                             врезать, но разучился тихо прикасаться. И было кое-что еще страшней: когда в пальтишки публика влезала, разбросанный по тысячам людей, сам от себя я уходил из зала. А мой двойник,                              от пота весь рябой, стоял в гримерной,                                     конченый волшебник, тысячелик от лиц, в него вошедших, и переставший быть самим собой. За что такая страшная награда, эстрада? «Прощай, эстрада…» —                                               хрипло прошепчу, хотя забыл я, что такое шепот. Уйду от шума в шелесты и шорох, прижмусь березке к слабому плечу. Но, помощи потребовав моей, как требует предгрозье взрыва,                                                                    взлома, невысказанность далей и полей подступит к горлу,                                 сплавливаясь в слово. Униженность и мертвых и живых на свете,                     что еще далек до рая, потребует,                          из связок горловых мой воспаленный голос выдирая. Я вас к другим поэтам не ревную. Не надо ничего —                                    я все отдам: и славу,                 да и голову шальную, лишь только б лучше в жизни было вам. Конечно, будет ясно для потомков, что я — увы! — совсем не идеал, а все-таки —                       пусть грубо или тонко — но чувства добрые                                    я лирой пробуждал. И прохриплю,                           когда иссякших сил, наверно, и для шепота не будет: «Простите,                          я уж был, какой я был, а так ли жил —                          пусть Бог меня рассудит». И я сойду во мглу с тебя без страха, эстрада… 1966

«Любимая, больно…»

Любимая, больно,                              любимая, больно! Все это не бой,                           а какая-то бойня. Неужто мы оба                            испиты,                                           испеты? Куда я и с кем я?                              Куда ты и с кем ты? Сначала ты мстила.                                    Тебе это льстило. И мстил я ответно                                  за то, что ты мстила, и мстила ты снова,                                   и кто-то, проклятый, дыша леденящею                                   смертной прохладой, глядел, наслаждаясь,                                         с улыбкой змеиной на замкнутый круг                                    этой мести взаимной. Но стану твердить, —                                      и не будет иного! — что ты невиновна,                                   ни в чем не виновна. Но стану кричать я повсюду,                                                   повсюду, что ты неподсудна,                                   ни в чем не подсудна. Тебя я крестом                            осеню в твои беды и лягу мостом                            через все твои бездны. 1966