Окно выходит в белые деревья... - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 37

37

ЕВДОКИЯ ЛОПУХИНА

Ты ли против царя заговорщица, Евдокия Лопухина? Ты хотела себя завороженно протянуть ему в лапушках: «На!» Ты хотела бы в дождик реденький с государем ходить по грибы и не Питером — просто Петенькой называть, дозволяя грехи. Ты дрожала, как будто на мостике, над пучиною срамоты. Больше, чем к распроклятой Монсихе, ревновала к империи ты. Эту ревность быстрехонько вынюхали, зубы желтенькие востря, словно черные крысы, инокини, прогрызая ботфорты царя. Сказки ревности бабьей не сказываются, а вынашиваются, как месть. Если бабы в политику ввязываются, значит, бабья обиженность есть. Ох как ты подзапуталась, Дунечка, в заточенье оставшись ни с чем. В политесе была ты дурочка, а в политике — и совсем. Ты свой крик затыкала подушкою, билась об стену головой. Разве заговор — бабья падучая? Разве заговор — бабий вой? Ты до скрежета до зубовного доходила во вдовьем аду: «Даже Монсиха полюбовника завела — ну и я заведу». Без смущения благолепного, от отчаянья став чумной, ты шептала майору Глебову во грехе:                    «Государь ты мой…» Ну какая же ты заговорщица, так ища императорских уст, распустешная,                          в горе корчащаяся и бессмысленно верная Русь? 10 февраля 1976

ИВАНОВСКИЕ СИТЦЫ

ПОЭМА

1 С колыбели                        голубели                                       у Ивана-дурака под бровями два хитрючих,                                               два живучих василька. Во веснушечной пшенице                                             эти цветики росли на лице, как на землице                                            одураченной Руси. Эти цветики шатали                                          взглядом — каждый барский дом. Эти цветики шептали:                                           «Будут ягодки потом…» Наливались,                        баловались                                              у Ивана-дурака два, хотя и подневольных,                                                  колокольных кулака. Их на гульбища и драки                                               зазывали кабаки, чтоб, зверея, как собаки,                                                 там сцеплялись кулаки, но и даже водка-ведьма                                                   наливала их сама додемидовской медалью                                              матеревшего ума. Были ушки на макушке                                                у Ивана-дурака. А когда во рту, как тряпка,                                              лишь культяпка языка, а язык воздела пика                                          над качаньем бердышей, то лишить возможно крика,                                                  но не разума ушей. Можно в рот залезть, калеча, —                                                          в уши хлопотней залезть. Если нет свободы речи,                                                то свобода слуха есть. А хребтина-сиротина                                            у Ивана-дурака хоть синела,                     да умнела                                        от мешка да батожка. Можно выбить ум с мозгами                                                        из любой башки дурной, но не выбьешь батогами                                               мозг, когда он мозг спинной. Ум рождается народный                                                 не под чубом, не во лбу, а в хребтине изнуренной,                                                 во исхлестанном горбу… Подползал во сне к Ивану                                                   семиглавый нежный змей, и шептал он, окаянный:                                           «Слишком умным быть не смей! Всем царям и всем боярам                                                        ум — опаснее крамол. В башнях пыточных недаром                                                    ум пускают на размол. Целовальнику и свахе                                                ум спихни, да задарма. Столько рощ пошло на плахи                                                    для казнения ума! Ум в петле и с шеей набок                                                  выручать я не берусь. На Руси ума не надо.                                        Хитрость — вот что ценит Русь. Пусть раздето, пусть разуто —                                                         проживи молчком, бочком. Проживи, Иван, разумно:                                                с дураками — дурачком…» А Иван с усмешкой — змею:                                                     «Не ответствуй, змей, за Русь. Дураком быть не сумею.                                             Дураком я притворюсь. Ум не просится в огласку.                                               Чтоб не влипнуть мне впросак я создам такую сказку,                                           где герой — Иван-дурак. Но придурку с бубном, с пляской                                                            ты меня не уподобь. Эта сказка будет вязкой,                                              как сусанинская топь. И о сказку русской голи                                              про Ивана-дурака обломают поневоле                                       столько умников — рога! Тайный ум всегда умнее,                                                       чем умишко напоказ, как порой вина хмельнее                                                  в ноздри бьющий, злющий квас. Мне мой ум, как не чужому,                                                     говорит: „Побереги мысли к праздничку большому,                                                       как с ножами пироги“. Я не стану торопиться.                                              Ум припрятанный остер, как замотанный в тряпицу,                                                   но отточенный топор. Пусть, как я, в одежке драной                                                       полежит он до поры, до поры, когда Иваны —                                                  в топоры… Я Кощея потощее.                                    я беднее, чем Кощей, но бессмертнее Кощея,                                          может быть, от кислых щей. Я от хворостей не слягу —                                                 я крестьянского ребра. Я еще сварю на славу                                          бунт, как щи из топора. Прыгну в бунт со всеми вшами,                                                           но и выйду из котла ведь и собственными щами                                                     не сожжешь меня дотла. Это тяжко — притворяться                                                       мужичком да простачком и опасно придуряться:                                                      вдруг да станешь дурачком, но зато потом заставишь                                              горько каяться в веках всех, кого ты сам обставишь                                                     и оставишь в дураках…»