Окно выходит в белые деревья... - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 64

64

ГОЛОС В ТЕЛЕФОННОЙ ТРУБКЕ

Если б голос можно было целовать, я прижался бы губами к твоему, шелестящему внутри, как целый сад, что-то шепчущий, обняв ночную тьму. Если б душу можно было целовать, к ней прильнул бы, словно к лунному лучу. Как бедны на свете те, чья цель — кровать. Моя цель — душа твоя. Ее хочу. Я хочу твой голос. Он — твоя душа. По росе хочу с ним бегать босиком, и в траве, так нежно колющей греша, кожи голоса коснуться языком. И наверно, в мире у тебя одной существует — хоть про все навек забудь! — этот голос, упоительно грудной, тот, что втягивает в белый омут — в грудь. 15 мая 2002 Переделкино

МАТЬ-И-МАЧЕХА

Поцелуем на Пасху дарующая, но, свои преступленья замалчивая, обворованная и ворующая, ты, Россия, — цветок Мать-и-мачеха. Но добро к нам добром и воротится. Ты — моя и гриневская Машенька, Богородица, Пушкинородица и, как водится, просто Русь-матушка. Так за что ты людей и надежды столько лет по-бандитски замачиваешь? Если всех убийц не найдешь ты, ты себя не найдешь, Русь-мачеха. Сострадать иногда безнадежно. Жить спокойней с душою роботной, но без боли за все невозможно быть ни матушкой и ни родиной. Мы играем в слова, как в мячики, но, трусливо ругаясь мастерски, всех и вся посылаем не к мачехе, а к чужой неповинной матери. Июль 2002 Переделкино

АНАСТАСИЯ ПЕТРОВНА РЕВУЦКАЯ

Не позабыл пионерские клятвы еще, все же немножечко поумнев. Что за тоска меня тянет на кладбище, русское кладбище Сен-Женевьев? Я обожал Кочубея, Чапаева. Есть ли моя перед ними вина, если сейчас, как родные, читаю я белогвардейские имена? Я, у Совдепии — красной кормилицы — поздно оторванный от груди, разве повинен, дроздовцы, корниловцы, в крови, засохшей давно позади? У барельефа красавца деникинца, если уж пившего — только до дна, что-то терзает меня — ну хоть выкинься в ночь из гостиничного окна. Где-то на тропке, струящейся ровненько, вдруг за рукав зацепила меня в розочках белых колючка шиповника, остановиться безмолвно моля. Это сквозь войны и революции, сквозь исторический перегной Анастасия Петровна Ревуцкая заговорить попыталась со мной. Я не узнал, где ни спрашивал, — кто она. Не из писательниц, не из актрис. Скрыв, что ей было судьбой уготовано, молча над нею шиповник навис. Из Петербурга, а может, Саратова; Может, дворянка, а может быть, нет… Но почему она веткой царапнула, будто на что-то ждала мой ответ? Анастасия Петровна Ревуцкая вот что спросила, так мягко казня: «Что ж вы воюете, русские с русскими, будто Гражданской войне нет конца? Что ж вы деретесь, как малые дети, как за игрушки, за деньги, за власть? Что ж вы Россию все делите, делите — так вообще она может пропасть…» Анастасия Петровна Ревуцкая, чувствую, каменно отяжелев, что-то сиротское, что-то приютское здесь, над могилами Сен-Женевьев. Что я стою с головою повинною, если была до меня та война? Но из себя все могилы не выну я. Может быть даже невинной вина. Если бы белые красных пожизненно вышвырнули из Крыма в Стамбул, вдруг бы на кладбище это парижское Врангеля внук заглянул и вздохнул. Напоминая взаимозлодейские кровопролития, ненависть, гнев, тлели бы звездочки красноармейские здесь, на надгробиях Сен-Женевьев. Но расстреляли, наверное, ангелов, тех, чьи застенчивые персты тщетно пытались и красных, и Врангеля, их примирив, для России спасти. И над моими надеждами детскими вдруг пролетел молодой-молодой ангел с погонами белогвардейскими, с красноармейской, родной мне звездой. Анастасия Петровна Ревуцкая. Шепот шиповника — крик тишины: «Где же вы, ангелы, ангелы русские, — Боже мой, как вы сегодня нужны!» Сентябрь 2002

ЧИТАЯ РОМЕНА ГАРИ

А поцелуй — он все длится, длится, и невозможно пошевелиться, и разделиться уже нельзя, когда сливаются наши лица и переливаются глаза в глаза. Под небом нёба, где так бездонно, в том теплом таинстве, где ни зги, щепками мокрыми новорожденно друг в друга торкаются языки. Еще немного дай поцарюю внутри даруемого царства губ. У смысла жизни — вкус поцелуя. Господь, спасибо, что ты не скуп. Тебя, любимая, я драгоценю. С тобой мы всюду, как в свежем сене, где пьяно-сладостная шелестня. Дай поцелуями мне воскресенье и поцелуями продли меня! Ноябрь 2002 Госпиталь в Талсе