Окно выходит в белые деревья... - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 68

68

ПОЭТ И СВЯЩЕННИК

Памяти Папы Римского

Я шел по Иерусалиму, и воздух звенел, как стекло. Жарой меня просолило и совестью пропекло. Пошатываясь от упорства, проулок нашел, где Христос ладонью о стену оперся, молчанием речь произнес. Вот признак, что в сердце есть сердце, — Стоять за других до конца. Неважно на что опереться, но лишь бы на чьи-то сердца. И столькие поколенья от детскости и от любви в то самое углубленье вжимали ладони свои. В религии я своенравный. Был бабушкой тайно крещен, но как пионер православный за все ли я Богом прощен? Поэт и священник из Польши не мог отменить все, что пошло, но кажется мне по всему — что с неба — ни меньше, ни больше сошло покаянье к нему. В содоме политики, денег, когда неподкупного нет,  поэт — это тайный священник и тайный священник — поэт Судьбой на распятие вброшен, убийцу он обнял, как брат, и даже покаялся в прошлом, в котором был невиноват. Над бедностью не вознесся — в себе ее с болью носил, и даже за крестоносцев прощения попросил. А мы не устали возиться с оправдыванием чумы. За наши костры инквизиций еще не докаялись мы. Что ждет нас? Пока все мы в яме интриг, воровства и войны. Что может спасти? Покаянье и неповторенье вины. Застряли мы в нравственной лени, но верую, что неспроста я чувствую в том углубленьи тепло от ладони Христа. 4-7 апреля 2005

ПОЗАБУДЬ

По-сиротски люблю я тебя. Ты одна мне жена —                                         не толпа. Если пальчиком позовут и легко попадусь —                                      позабудь! Позабудь,                   что я сверхзнаменит, что мой голос, как мяч, звенит, но мне некому пасануть слово звонкое.                           Позабудь! Позабудь, что отец твой и мать тебя все-таки могут обнять. А меня только ты…                                    Как-нибудь. Ты с детьми да с детьми…                                                 Позабудь! Позабудь, что я всех несвятей — сотворец наших общих детей, что меня, как за позу, бьют за бескожесть мою…                                    Позабудь! Позабудь, что в больничном окне богоматерью виделась мне, что венчались под сенью креста. Не забудь то, что я — сирота. 14 июня 2005 Переделкино

"То язвительная, то уязвимая…"

То язвительная, то уязвимая, мой защитник и мой судья, мне сказала моя любимая, что она разлюбила себя. Есть у женщин моменты загнанности, будто сунули носом в хлам, тайный ужас от собственной запусти, злость ко взглядам и зеркалам. Мною вылепленная, мной лепимая, меня вылепившая, как судьба, мне сказала моя любимая, что она разлюбила себя. Время — это завистливый заговор против юности и красоты, но в глазах моих время замерло, и в них лучшая женщина — ты. Так зазывно играют разлуки мной, но в тебя я хочу, как домой. Не позволь себе стать разлюбленной мной                   и даже тобою самой. 7 августа 2005

ПОСЛЕВКУСИЕ

Послевкусие счастья чуть-чуть, но горчит, все прощальнее сердце неровно стучит. Но покуда любовью нагрета кровать, в потягушечки можно еще поиграть и вдышать в твои волосы так горячо: «Боже, как хорошо! А тебе хорошо?» Послевкусие счастья чуть-чуть, но горчит. Свет жесток по утрам.                                     Счастье шепотом ночью кричит. И толкает отчаянье — больше, чем страсть, словно к матери в детстве, приткнуться, припасть, понимая всем страхом шагреневых лет — после жизни уже послевкусия нет. 20 февраля 2006

ЗАБЕРИ МЕНЯ, ЗАБЕРИ

У реки, где тайга вся выжжена, возле станции Залари из обкатанной гальки выложено: «Забери меня, забери!» Вертолетчик — он как нарисованный. Я ресниц не видал длинней: «Я, товарищ, в любви образованный, но девах не встречал дурней. Ну, была она в общем трахнута, говоря по честному, мной. Но я вкалывал раньше на тракторе — так его же не брал я домой. И уж слишком она приставучая, как завидит — обнимет, сжимат. Знает, где я летаю, и мучает. Разве я виноват, что женат? Вдруг, рехнувшись от бабьей надобности, прыгнет в реку — пускать пузыри? Все гогочут над этой надписью: „Забери меня, забери!“» И лицо его длинноресницее оползло с нелюдским хохотком: «Да куда забирать-то? В милицию? Там и так все набито битком…» Здесь, где царской и сталинской каторги приснопамятные места, люди, будто бы камни обкатанные, но в камнях прорастают уста. И становится все угрюмее, все истерзанней и больней наше кажущееся смирнодумие, крик выдавливая из камней. Всем на шаре земном в одинокости от жестокости зверской, нагой только мнится, что в райской далекости жизнь — другая. Но нету другой. С пепелищами и погостами мир — огромные Залари. Удержусь ли от просьбы к Господу: «Забери меня, забери!»?.. 18 марта 2006 Талса