Окно выходит в белые деревья... - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 7

7

СВАДЬБЫ

А. Межирову

О, свадьбы в дни военные! Обманчивый уют, слова неоткровенные о том, что не убьют… Дорогой зимней, снежною, сквозь ветер, бьющий зло, лечу на свадьбу спешную в соседнее село. Походочкой расслабленной, с челочкой на лбу вхожу,            плясун прославленный, в гудящую избу. Наряженный,                          взволнованный, среди друзей,                               родных, сидит мобилизованный растерянный жених. Сидит                с невестой — Верою. А через пару дней шинель наденет серую, на фронт поедет в ней. Землей чужой,                            не местною, с винтовкою пойдет, под пулею немецкою, быть может, упадет. В стакане брага пенная, но пить ее невмочь. Быть может, ночь их первая — последняя их ночь. Глядит он опечаленно и — болью всей души мне через стол отчаянно: «А ну давай, пляши!» Забыли все о выпитом, все смотрят на меня, и вот иду я с вывертом, подковками звеня. То выдам дробь,                              то по полу носки проволоку. Свищу,               в ладоши хлопаю, взлетаю к потолку. Летят по стенам лозунги, что Гитлеру капут, а у невесты                      слезыньки горючие                  текут. Уже я измочаленный, уже едва дышу… «Пляши!..» —                          кричат отчаянно, и я опять пляшу… Ступни как деревянные, когда вернусь домой, но с новой свадьбы                                     пьяные являются за мной. Едва отпущен матерью, на свадьбы вновь гляжу и вновь у самой скатерти вприсядочку хожу. Невесте горько плачется, стоят в слезах друзья. Мне страшно.                            Мне не пляшется, но не плясать —                                  нельзя. 2 октября 1955

«Я сибирской породы…»

Я сибирской породы. Ел я хлеб с черемшой и мальчишкой                                 паромы тянул, как большой. Раздавалась команда. Шел паром по Оке. От стального каната были руки в огне. Мускулистый, лобастый, я заклепки клепал и глубокой лопатой, где велели,                          копал. На меня не кричали, не плели ерунду, а топор мне вручали, приучали к труду. А уж если и били за плохие дрова — потому что любили и желали добра. До десятого пота гнулся я под кулем. Я косою работал, колуном и кайлом. Не боюсь я обиды, не боюсь я тоски. Мои руки оббиты и сильны, как тиски. Все на свете я смею, усмехаюсь врагу, потому что умею, потому что могу 23 сентября 1956

«Не понимаю, что со мною сталось…»

Не понимаю,                         что со мною сталось? Усталость, может, —                                   может, и усталость. Расстраиваюсь быстро                                              и грустнею, когда краснеть бы нечего —                                                      краснею. А вот со мной недавно было в ГУМе, да, в ГУМе,                       в мерном рокоте                                                 и гуле. Там продавщица с завитками хилыми руками неумелыми и милыми мне шею обернула сантиметром. Я раньше был несклонен к сантиментам, а тут гляжу,                    и сердце болью сжалось, и жалость,                     понимаете вы,                                                жалость к ее усталым чистеньким рукам, к халатику                      и хилым завиткам. Вот книга…                       Я прочесть ее решаю! Глава —                     ну так,                                  обычная глава, а не могу прочесть ее —                                               мешают слезами заслоненные глаза. Я все с собой на свете перепутал. Таюсь,               боюсь искусства, как огня. Виденья Малапаги,                                  Пера Понта, — мне кажется,                         все это про меня. А мне бубнят,                            и нету с этим сладу, что я плохой,                      что с жизнью связан слабо. Но если столько связано со мною, я что-то значу, видимо,                                              и стою? А если ничего собой не значу, то отчего же                        мучаюсь и плачу?! 23-25 октября 1956