Окно выходит в белые деревья... - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 9

9

«Я товарища хороню…»

Я товарища хороню. Эту тайну я хмуро храню. Для других он еще живой. Для других он еще с женой, для других еще с ним дружу, ибо с ним в рестораны хожу Никому я не расскажу, никому —             что с мертвым дружу. Говорю не с его чистотой, а с нечистою пустотой. И не дружеская простота — держит рюмку в руке пустота. Ты прости,                    что тебя не браню, не браню,                      а молчком хороню. Это что же такое,                                   что? У меня не умер никто, и немного прожито лет, а уж стольких товарищей нет. Май 1957

«О, как мне жаль вас — утомленные…»

В. Сякину

О, как мне жаль вас — утомленные, во времени неощутимые герои неосуществленные и просто неосуществимые! Иные, правда, жизнью будничной живут, не думая о подвиге, но в них таится подвиг будущий, как взрыв таится в тихом порохе. О, сколько тихо настрадавшихся, чтоб все — для взрыва напроломного! Но сколько взрывов нераздавшихся и пороха непримененного! Я не хочу быть ждущим порохом — боюсь тоски и отсырения. Вся жизнь моя да будет подвигом, рассредоточенным во времени! 23-24 июля 1957

«Пахла станция Зима молоком и кедрами…»

Пахла станция Зима                                  молоком и кедрами. Эшелонам                  пастухи                                  с лугов махали кепками. Шли вагоны к фронту                                         зачехленно,                                                           громыхающе… Сколько было грозных,                                                 молчаливых верениц! Я был в испанке синенькой,                                                 кисточкой махающей. С пленкою коричневой                                          носил я варенец. Совал я в чью-то руку                                      с бледно-зеленым якорем у горсада с клумбы                                 сорванный бутон или же протягивал,                                   полный синей ягоды, из консервных банок                                         спаянный бидон. Солдаты                 желтым сахаром                                              меня баловали. Парень с зубом золотым                                            играл на балалайке. Пел:          «Прощай, Сибирюшка, —                                                  сладкий чернозем!» Говорил:             «Садись, пацан,                                      к фронту подвезем!» На фуражках звездочки,                                                 милые,                                                               алые… Уходила армия,                              уходила армия! Мама подбегала,                               уводила за фикусы. Мама говорила:                               «Что это за фокусы! Куда ты собираешься?                                          Что ты все волнуешься?» И предупреждала:                                     «Еще навоюешься!..» За рекой Окою                              ухали филины. Про войну гражданскую                                           мы смотрели фильмы. О, как я фильмы обожал —                                                  про Щорса,                                                                      про Максима, и был марксистом, видимо,                                                хотя не знал марксизма. Я писал роман тогда,                                        и роман порядочный, а на станции Зима                                 голод был тетрадочный. И на уроках в дело шли,                                          когда бывал диктант, «Врачебная косметика»,                                                  Мордовцев                                                                         и Декарт. А я был мал, но был удал,                                             и в этом взявши первенство, я между строчек исписал                                                двухтомник Маркса — Энгельса. Ночью,              светом обданные,                                            ставни дребезжали — это эшелоны                             мимо проезжали. И писал я нечто,                                еще не оцененное, длинное,                    военное,                                        революционное… Июль 1957

«Лифтерше Маше под сорок…»

Лифтерше Маше под сорок. Грызет она грустно подсолнух, и столько в ней детской забитости и женской кричащей забытости! Она подружилась с Тонечкой, белесой девочкой тощенькой, отцом-забулдыгой замученной, до бледности в школе заученной. Заметил я —                       робко, по-детски поют они вместе в подъезде. Вот слышу —                        запела Тонечка. Поет она тоненько-тоненько. Протяжно и чисто выводит… Ах, как у ней это выходит! И ей подпевает Маша, обняв ее,                    будто бы мама. Страдая поют и блаженствуя, две грусти —                       ребячья и женская. Ах, пойте же,                      пойте подольше, еще погрустнее,                                 потоньше. Пойте,                    пока не устанете… Вы никогда не узнаете, что я,            благодарный случаю, пение ваше слушаю, рукою щеку подпираю и молча вам подпеваю. 27 августа 1957