Кто там стучится в дверь? - Кикнадзе Александр Васильевич - Страница 22

Светает.

Какой-то странный, знакомый и не знакомый, — будто из другого мира — сигнал слышится за окном. Это горнист играет «Подъем».

ГЛАВА ПЯТАЯ

ПРИГЛАШЕНИЕ

Осенью 1939 года в Терезендорф пришло письмо из Мюнхена. Отправил его шестидесятилетний Эрнст Танненбаум, отставной майор германской армии. Год назад он потерял жену и, как всякий человек, имевший на земле одну-единственную привязанность, скорбел безутешно. Он продал старый пятикомнатный дом и купил новый, в противоположной части города. Думал, что, сменив обстановку, будет не так часто вспоминать о жене. Не помогло. Он снял было со стены все фотографии жены, но ночью ему стало стыдно, он встал на колени перед большой фотографией и просил незабвенную Эльзу простить его. Наутро он снес к лучшему мюнхенскому фотографу восемь карточек Эльзы, попросил увеличить их, а потом развесил по всему дому. Попробовал пить — не помогало. Старые знакомые и друзья старались облегчить горе отставного майора, они говорили ему все, что полагается говорить в таких случаях: время-де лучший лекарь, перемелется — мука будет и тому подобное.

Как-то, через два месяца после похорон, один из друзей пригласил отставного майора в полуподвальное помещение на углу с ярким фонарем у входа. Майор знал о существовании и назначении этого заведения, но даже и мысли не допускал последовать примеру и полушутливым советам тех своих товарищей, которые смотрели на жизнь гораздо проще. У него было брезгливое отношение к подобного рода «встряхиванию», ни разу, даже в мыслях он не переступал этого ярко освещенного порога. А вот теперь, терзаясь, не зная, куда деть себя, свое свободное время, где спастись от непроходящего горя, он терпеливо выслушал приятеля, выковырял из трубки остатки пепла, выпрямился и неожиданно для себя сказал:

— Ну что ж, я готов составить компанию.

Ганс, это был рекламный фотограф, сосед по старому дому и многолетний карточный партнер, весело хлопнул его по плечу:

— Со мной, герр Танненбаум, не пропадете. Как, впрочем, и я с вами. Если меня не обманывает предчувствие, мы прекрасно проведем вечер. Во всяком случае, обещаю, будет что вспомнить.

Приятель на правах завсегдатая запросто поздоровался с дамой, она изобразила приятное удивление, увидев нового посетителя, пригласила к столу, на котором была бутылка рейнского и альбом фотографий разномастных девиц с одинаково аппетитными бедрами и густо подведенными глазами.

— Смелей, смелей, приятель, — перейдя вдруг на «ты», поощрил Ганс, видя, как застенчиво начал перелистывать альбом его друг. — Здесь можно чувствовать себя свободным. В этом главное преимущество заведения. Ты здесь сам себе хозяин. Что ты думаешь, например, об этой? — И товарищ показал на цветную фотографию, под которой было написано: «Берта, 23-98-114, телефон 2-17». — По-моему, в ней что-то есть, и она сможет скрасить...

— А что это за странные цифры рядом с фамилией? — спросил Танненбаум, незаметно оглядывая зал: не встретить бы кого-нибудь из знакомых...

Приятель снисходительно улыбнулся:

— Первые цифры — возраст, вторые — объем груди и третьи — бедер. Давай-ка выпьем! Чувствуй себя, пожалуйста, непринужденно. Поверь, это прекрасная разрядка. Можно мне набрать номер Берты?

— А вы... а ты для себя?

— У меня здесь старая знакомая, мы их пригласим вместе.

Ганс взялся за телефон, Эрнст положил руку на его руку и стеснительно сказал:

— Мне, пожалуйста, не надо... Я немного посижу и попью вина. Хочется посидеть просто так.

— Но ведь «сидеть просто так», тоже стоит денег. Не лучше ли немного добавить и... испытать всю полноту впечатлений. Ведь мы посидим с моей подругой совсем недолго... На тебя будут смотреть как на человека, который... одним словом, здесь так не принято.

— Да, да, пожалуй, ты прав, позвони этой Берте... «Что это я как нашкодивший подросток? А ну-ка, выше голову. Ведь все другие поступают так давно, и никто не испытывает угрызений совести. Или только все они делают вид, что им весело?»

Покачивая бедрами, покатыми, как у тюленихи, подошла Берта. Приятно улыбнулась, посмотрела вопросительно на старого знакомого, тот глазами показал на Эрнста, девушка понимающе кивнула, подсела и заговорила о погоде, о жарком лете и о приятном прохладном вечере, который выдался сегодня.

Танненбаум с радостью подхватил разговор о погоде, о благоприятном долгосрочном прогнозе, который слышал по радио, посетовал на то, что прогноз не сбывается, вспомнил, что в холодильнике, где торгуют льдом, воспользовались жарой и накинули цену. Уловив в глазах Берты скуку, он мучительно думал, о чем бы поговорить еще. Ганс наступил Эрнсту на ногу, поощряя на подвиг. Откинув робость, Танненбаум поднял бокал, встретился взглядом с Бертой, она заученно кивнула в ответ. После этого Эрнст решительно поднялся.

Так поднимался он в атаку, когда был лейтенантом и ему казалось, весь мир смотрел на него и весь мир был у его ног.

Лучше бы он остался.

Он помнил только, что никак не мог расстегнуть лифчик, на котором оказалась какая-то особая застежка — не как на лифчиках жены, это он еще помнил, а больше не хотел помнить ничего. Он знал, что нет такой силы, которая еще раз заставит его зайти сюда.

Он был расчетливым человеком и не привык разбрасываться деньгами; кажется, первый раз в жизни он вынул из бумажника несколько купюр и положил их под салфетку, не пересчитав.

Потом уже, придя домой, понял, что оставил тридцать пять марок, это было сумасшествие. Но, кажется, для того и оставил он деньги не считая, чтобы навек отбить себе охоту к подобного рода времяпрепровождению.

Бывший майор все чаще уносился мыслями к своему брату Максу Танненбауму, уехавшему в двенадцатом году, перед самой войной, в Россию, осевшему среди дальних родственников в небольшой колонии под древним азербайджанским городом Гянджой. Эрнст знал, что у брата есть двадцатидвухлетний сын Франц. Должно быть, парень от природы сметливый, как и все Танненбаумы.

И вот однажды (это случилось через несколько дней после того, как он неосмотрительно оставил форточку открытой и канарейка — единственное существо, которое жило с ним рядом, — улетела на улицу да так и не вернулась) майору пришла мысль: а что, если пригласить в Германию брата? Пусть приедет вместе с сыном, поживет, может быть, приладимся друг к другу, а там кто знает... Эта идея показалась ему на первых порах фантастической — согласится ли брат, согласится ли его взрослый сын, разрешит ли им выехать Россия, разрешит ли им приехать Германия?

Все было бы просто, живи племянник в Бельгии или Дании, Голландии или даже Японии, которая далека, но до которой теперь рукой подать: после антикоминтерновского пакта сблизились необычайно Германия и Япония. Он пригласил бы его, и все было бы проще простого. Но племянник в России. Это совсем другое и вряд ли осуществимое дело.

Нужен был совет. Кто мог дать лучший совет, чем старый друг Александр Ашенбах, полковник, с которым в прошедшей войне они были рядом — от первого до последнего выстрела.

Танненбаум слышал от старых друзей, что вскоре после начала войны с Польшей Ашенбах был переведен в абвер. Почему он жил в Мюнхене и раз-два в месяц вылетал в Берлин, отставной майор мог только догадываться. Он связывал это с тем новым, мало кому известным учреждением на окраине города, в котором, как полагал, разрабатывались психологические проблемы войны. Часто думая об Александре Ашенбахе, Танненбаум спрашивал себя: а что помешало ему самому дослужиться до полковника, почему такой немилостивой оказалась к нему фортуна?

Шесть последних лет, до ухода в отставку, Танненбаум преподавал на курсах фортификационное искусство. Быть может, все дело в том, что он сам себя окружил невидимым валом с крохотными бойницами, сквозь которые смотрел на те перемены, которые происходили вокруг? Слишком ушел в себя, был целиком поглощен домом и Эльзой? Не мечтал о выдвижении, как раньше. Шли годы, кого-то выделяли, выдвигали, награждали, это были те, кто громче других говорил о преданности Гитлеру, это были люди средних способностей, люди с не слишком натруженными головами, но хорошо понимавшие, что к чему и за счет чего можно вознестись в такое время.