Набат. Книга первая: Паутина - Шевердин Михаил Иванович - Страница 19

Они слетались к нему в Павлиний караван-сарай как мухи на мед. Какие только средства они не предлагали: и холодящие, и горячащие, и возбуждающие желчь, и успокаивающие. Один знахарь из персов принес лекарство от семидесяти двух болезней. «Наверно, одна из них, — сказал он, — охлаждает ваше семя, и оно не оплодотворяется». Лекарство стоило дорого. Оно состояло из редчайших специй: двух золотников кулунь-жаня из Китая, мускатного ореха с Моллукских островов, ростка дерева фарат с острова Занзибар, душистого перца, корицы, акым кори и многого другого. Не одну каракулевую шкурку пришлось продать Хаджи Акбару, чтобы приобрести драгоценное лекарство, но уж очень ему хотелось стать отцом.

Тогда он вспомнил о жившем в его караван сарае русском докторе, славившемся тем, что он вылечивает буквально от всех болезней.

— Ты пойдешь к урусу доктуру, как только он приедет, — сказал Хаджи Акбар жене.

— Но… потом ты меня убьешь. Жена правоверного не смеет стоять перед неверным урусом с открытым лицом, а…

— Ты пойдешь. Не бойся, дурочка, я тебе дам развод.

— Развод!

В ее возгласе он услышал нескрываемую радость и, подозрительно глядя на нее, быстро поправился.

— Временный… Я тебе дам не уч таляк — тройной, то есть окончательный, развод, а бир таляк — одинарный. Не три раза скажу «таляк», а один раз, и потому после лечения я смогу без проволочек снова взять тебя в жены.

— Ну и что же? — недоверчиво спросила Жаннат.

— Так можно, — хихикнул Хаджи Акбар, — я изучал богословие, есть такая благочестивая хитрость — «хилля-и-машура». Ты пойдешь к доктору, но только смотри у меня… Глаза не смей открывать… Чуть что…

Он вынул из ножен длинный нож узорчатой волнистой стали и поиграл перед ее глазами. Она побледнела и почувствовала в ногах слабость.

Он спокойно взял двумя пальцами ее за розовый подбородок и, подняв ей голову, приложил лезвие к горлу. Она молчала, не дыша, на шее ее чуть пульсировала голубенькая жилка.

Полюбовавшись, как кровь отливает от чудного лица, и притронувшись пальцами к упругой груди, видневшейся в разрезе платья, он сказал:

— Чувствуешь? Смотри, когда холодная сталь вонзается в такое нежное горлышко, холод ее жаждет горячей красной крови… молодой крови.

Он хрипел, когда произносил последние слова. С трепетом Жаннат подняла глаза и тут же, задрожав, опустила — так страшно стало его лицо. Хаджи Акбар тяжело, порывисто дышал от вожделения. Нож запрыгал у него в руке, когда он отнял его от шеи перепуганной молодой женщины.

— Ну смотри же! Придешь обратно и станешь опять женой.

— Снова свадьбу сыграем? — наивно спросила Жаннат.

— Зачем? При бир таляк необязательно.

Кто знает, чем кончилась бы эта затея, если учесть необузданный нрав Хаджи Акбара. Но тогда доктор еще не возвратился, он находился где-то в командировке. Однако Хаджи Акбару пришлось отвлечься от забот о здоровье и потомстве.

Последняя поездка в Турцию и Европу, переговоры в «Мусульманском революционном обществе» в Берлине, встреча с Энвербеем породили радостные надежды на скорейшее свержение в Бухаре ненавистной народной власти, и Хаджи Акбар развил бешеную деятельность, боясь, что кто-нибудь перехватит мерещившиеся ему теперь повсюду миллионные барыши. Начался окот овец, отовсюду — из Джарбашинской волости, из Карнапчуля, Аксая, Джама — каракулеводы повезли смушку. В Павлиньем караван-сарае стало шумно и тесно. Звенело золото и серебро, хрустели фунты стерлингов. Наехали далалы — перекупщики. Десяток опытнейших шарофдастачей — сортировщиков — раскладывали и оценивали шкурки — черные араби, серебристые, редчайшие бронзовые — сур. Мускулистые барбанды распаковывали по ночам драгоценный товар, привезенный молчаливыми верблюдами под покровом тьмы из Каршей, Гиссара, Шахрисябза знаменитыми водителями караванов, знатоками степных и горных троп Мирзо Абдурахимом, щербатым Зухуром, Бохадуром, «Синяя чалма».

От железной дороги пришлось отказаться. Уж слишком «товарищи» неподкупны и без всяких церемоний конфискуют такой товар, как каракуль. Ну что ж! Днем раньше, днем позже, но каракулевые шкурки в Товус сарай Хаджи Акбара прибывали, а он, сделав «беременной» руку торгового досмотрщика, быстро стал своим человеком в назирате торговли. Досмотрщик назначал глашатая — джарчи. Рано утром он выходил на середину двора и громким голосом выкликивал, сколько продается шкурок, каково их качество, называл фамилию торговца или маклера. Здесь же сидел правительственный амонатчи — сборщик. Только он взимал налог не в пользу эмира, как до 1920 года, когда торговля каракулем в эмирате являлась полной монополией его высочества Сеида Алимхана, а в пользу пазирата финансов Народной республики. Но и с амонатчи умел ладить Хаджи Акбар.

На время каракулевых торгов и своих кратковременных отлучек Хаджи Акбар запирал свою юную жену в чулан. Жаннат окончательно впала в отчаяние. Ей так все надоело: и тошнотворные ласки Хаджи Акбара, и провонявший кислятиной караван-сарай, и все эти знахари и знахарки…

И сколько ни старался Хаджи Акбар прятать юную жену, но жизнь есть жизнь, на нее замка не повесишь. Хаджи Акбар наконец понял это, но поздно… Только плохо он знал Жаннат. Ни веселье, ни молодые джигиты стали привлекать ее за стенами Павлиньего караван сарая. Она сыта была всем, что давал ей Хаджи Акбар… Все чаще и чаще сердце ее сжималось от проскальзывавших неведомыми путями весточек из светлого, неведомого мира. Мира, полного сияния, бурления. Мира непонятного, ни на что не похожего, но радующего мечтами, дышащего веяниями свободы.

В бедной головке все спуталось, все смешалось: и разговоры о сатанинских звездах на шапках, и о новых школах, где женщины учатся с открытыми лицами, и о советской власти, заступающейся за обиженных… Довольно дышать пылью и мышиной вонью в чулане. Нет больше сил терпеть… Только первый шаг труден, но раз сломана дверь…

— О-ч-ч-ень хорошо, — громко и смело сказала Жаннат, обращаясь к сеиду Музаффару. — Ваше лицо, незнакомец, мне нравится. У вас лицо честного человека, у вас ясные глаза. Знайте же, он, — она кивнула головой на Хаджи Акбара, — гадина, он животное. У не о вонючее дыхание. Во сне он: «хур-хур» — храпит, точно вол в хлеву. Он вообразил, что я рабыня, что я должна сидеть взаперти! Нет! Не смей приближаться ко мне!.. Теперь все. Я пойду в город. Я знаю, там есть такой товарищ — Комсомол. Тебе покажут, как насильничать молодых девушек.

Лицо Жаннат стало пунцовым, краска залила щеки, подбородок и всю шею. Жаннат тряхнула косами и закончила:

— Тебе покажут, как издеваться над девушкой в наше время свободы. Тебя, животное, посадят, будут судить и поставят к стенке.

И хоть огонь лампы угрожающе прыгал перед глазами Хаджи Акбара, он, издав вой, кинулся на молодую женщину.

Крикнув: «Не пускайте его!» — Жаннат швырнула лампу и исчезла. Каморка погрузилась в темноту. Яростно залаяла собака, хлопнули тяжелые створки.

— Она все слышала! — сдавленно произнес сеид Музаффар и бросился, забыв о больной ноге, к выходу. Вышло так, что он оказался на какое-то мгновение в проеме двери раньше Хаджи Акбара и преградил ему дорогу. Хаджи Акбар пыхтел и стонал: «Да ну же, да отойдите же!» Когда он наконец выбрался во двор и закричал: «Держите ее!» — над ухом его прозвучал приглушенно голос сеида Музаффара:

— Не делайте шума, лучше не делайте шума.

Плачущим голосом Прыщавый простонал:

— Ее поймать надо. Она всю Бухару перемутит. И как она сумела запорку сломать? О!..

И он выбежал.

Присев на пороге, сеид Музаффар мрачно прислушивался к суматохе, поднявшейся во дворе. Кто-то страшно ругался, шлепая по грязи. Подпрыгивало в темноте тусклое пламя фонаря «летучая мышь». Лаяла собака, и ее лай подхватили сотни псов. Доносился голос Хаджи Акбара, что-то объяснявшего разбуженным соседям. Стучали двери, гремели засовы.

Наконец желтое пятно света стало приближаться, выхватывая из тьмы то колесо арбы, то меланхолично жующую морду верблюда, то кучу мусора. Совсем рядом возникло перекошенное злобой прыщавое лицо Хаджи Акбара.